Он заметил на одном из балконов, выходивших во двор крепости, Витторию Колонну, которая, побывав на приеме, устроенном Гонсало в честь тринадцати рыцарей, возвращалась к себе. Фьерамоска бегом бросился к ней, называя ее по имени; она обернулась остановилась. Слухи о превратностях судьбы, которые претерпел Фьерамоска, дошли и до ее ушей, и теперь она догадывалась, о чем он ее спросит.
«О Боже! Что сказать ему?» — подумала она.
Но у нее не было времени поразмыслить: Этторе уже стоял перед ней. Доспехи его были в пыли, на них виднелись следы ударов, на шлеме торчало одно сломанное перо, — от прочих остались лишь стебли; поднятое забрало открывало его прекрасное лицо, похудевшее от усталости, потное, выражавшее и радость по поводу добытой славы и тревогу о той, кого он искал и кого теперь, после смерти Граяно, мог наконец назвать своей.
И так как сердце человеческое надеется или тревожится в зависимости от обстоятельств, то уныние, или, вернее, отчаяние, которое он испытывал, думая о судьбе Джиневры в ночь накануне сражения, теперь, после физического и душевного потрясения, которое он испытал от долгого боя и неизъяснимой радости победы, превратилось в упоительную надежду, что он найдет ее здоровой и невредимой.
— Мадонна! — сказал он, прерывисто дыша, ибо у него колотилось сердце. — Господь да наградит и благословит вас! Я все знаю… Знаю, что вы приютили ее, что вы сделали ей столько добра… Бедняжка… она так нуждалась в этом!.. Проведите меня к ней, пойдемте, ради Бога!
Каждое слово юноши, как ножом, ранило сердце Виттории. У нее не хватало мужества, чтобы сообщить ему печальную весть; с усилием изобразив на своем лице нечто вроде улыбки, она сказала:
— Джиневра опять в монастыре святой Урсулы. (Увы, это так и было — за час до возвращения итальянцев с поля битвы ее увезли туда в сопровождении фра Мариано, чтобы вечером похоронить.)
— В монастыре святой Урсулы? Как? Так быстро? Значит, она не была больна? Значит, ей хорошо?
— Да, ей хорошо.
Фьерамоска ощутил такую радость, что готов был заключить Витторию в свои объятия, но вместо этого он преклонил колено, взял руку девушки и запечатлел на ней поцелуй благодарности, стоивший больше всяких слов.
Потом он поднялся и, вне себя от радости, не говоря ни слова, вышел, чтобы немедленно скакать в монастырь, но вдруг остановился, посмотрел на свою грудь и вернулся к Виттории.
— Посмотрите, синьора, — сказал он, улыбаясь с некоторым трепетом, — вы видите эту голубую перевязь… Ее дала мне она… Сегодня удар меча пришелся по кольчуге, которую она прикрывала, и перерезал ее надвое.
Говоря это, он развязывал узел, которым скрепил концы перевязи, чтобы она не упала.
— Я знаю, что слишком смело с моей стороны досаждать вам, но, сделайте милость, сшейте ее; пусть Джиневра не заметит, что перевязь разрезана! Она, бедняжка, приняла бы это за плохое предзнаменование… и сказала бы: «Разве ты не мог прикрыть ее щитом?..»
Виттория, довольная, что может на минуту покинуть юношу и скрыть волнение, которое испытывала при виде его обманчивых упований, охотно удалилась в свою комнату, чтобы взять там все необходимое. Возвратилась она более спокойная и принялась чинить перевязь; Фьерамоска стоял с опущенной головой и не замечал ничего.
— Вряд ли, — говорил он улыбаясь, пока Виттория работала, — вряд ли можно догадаться, какого она была цвета… она многое пережила… она была моим другом в несчастье, теперь будет им и в счастье. Знаете, сколько лет я ее не снимаю? В скольких битвах я ее сохранил!.. А сегодня… когда все мои беды превращаются в радость… вражеский меч разрубил ее! Что сказал бы тот, кто верит в предзнаменования?
Виттория молча продолжала шить. Понимая, что необходимо открыть юноше всю правду, но не будучи в силах причинить ему такую боль, она решила, как только Этторе уйдет, послать за Бранкалеоне и попросить его поддержать друга в этом тяжком испытании.
— Тысячу раз благодарю вас, — сказал Этторе, когда работа была закончена. Он помчался вниз по лестнице и в одно мгновение оказался во дворе. Там не было никого, кроме Мазуччо, который держал под уздцы его взмыленного коня. Бедное животное опустило голову, глаза его померкли, бока вздрагивали от тяжкого дыхания.
— В конюшню, в конюшню! — закричал Этторе слуге, пробегая мимо него. — Кто тебя этому научил? Конь весь в мыле, а ты держишь его на ветру! И он побежал в гавань, чтобы немедленно переправиться на островок: морской путь был короче.
Но когда он пришел на лодочную стоянку, там не оказалось ни одной лодки. Корабли с войсками прибывшие из Испании, бросили якорь в порту, и по приказанию Гонсало, желавшего, чтобы войска высадились еще до наступления вечера, все лодки были отданы для перевозки солдат.
Этторе топнул ногой от нетерпения и сказал:
— Поеду верхом. Это немного дольше — ну да уж ладно!
Он вошел в конюшню в ту самую минуту, когда Мазуччо снимал с Айроне поводья.
— Оставь! — сказал Фьерамоска.
Взяв поводья в руки, он опять накинул их коню на шею, одним прыжком вскочил в седло и через несколько минут, миновав городские ворота, скакал по приморской дороге, которая вела к монастырю.
— Бедный Айроне! — приговаривал он, трепля по шее и в то же время подбадривая каблуком своего скакуна, которому так жестоко отказал в отдыхе после всех его трудов, — Ты прав; но потерпи еще немного, и я вознагражу тебя за все.
Тем временем ночь приближалась: прошло уже более получаса, как солнце село. За спиной у Фьерамоски, державшего путь на восток, было чистое и ясное небо, но перед глазами у него тянулись длинные черные тучи, снизу, параллельно линии горизонта, окаймленные темной полосой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103