а потом, может быть, для него найдется и должность получше, чем у этих ханжей. Бедный Мартин, среди многочисленных пороков которого было одно хорошее качество — верность тем, кто ему платил, теперь, когда ему было сделано такое предложение, почувствовал, что готов потерять и это свое достоинство. Но закон, по которому в мире нет ничего совершенно прекрасного, как и ничего совершенно дурного, спас его от полного поражения, и он ответил, желая показаться оскорбленным, хотя его слова звучали скорее жалобно, чем гневно:
— Мартин Шварценбах служил Милану, Венеции и императору во время их походов и никогда никого не предавал. Настоятельница монастыря святой Урсулы уплатила ему по декабрь 1503 года. Если ваша милость или кто-нибудь… ну, не знаю… какой-нибудь синьор… может быть, набирает людей для какого-нибудь итальянского принца и хочет нанять меня — ну что ж, обсудим это, я вам покажу своих людей — пятьдесят пик и тридцать карабинов, все в возрасте от двадцати до сорока, а уж что касается снаряжения, то вы сами увидите, есть ли хоть одна пряжка, где бы не хватило застежек. Если договоримся, то пожалуйста; первого января 1504 года мы можем напасть на монастырь и вынести оттуда всех, до стряпухи. Но до того дня, пока у меня останется хоть один заряд пороха и хоть один кинжал, здешние монахини и даже послушницы будут в полной безопасности.
— Значит, синьор Мартин, вы думаете, что я не знаю, в чем заключается долг человека в вашем положении? Думаете, что у меня хватило бы духу предложить вам такое разбойничье дело? О, вы меня не знаете. Особа, о которой идет речь, — не монахиня, не послушница и имеет столько же общего с монастырем, сколько тот бочонок, которым вы так дорожите. Благослови вас Господь! Сразу видно, что вы порядочный человек и понимаете: если можно идти потихоньку, безумец тот, кто бежит; если можно спать под крышей с кружкой доброго греческого вина, дурак тот, кто спит на улице, да еще с несогретым желудком; и тот, кто может заработать пятьсот флоринов, не утруждая себя, сохраняя при этом милость Божью и уважение людей, должен понимать, что такое счастье не валится прямо в рот, как фиговый цвет… Ну, а теперь, если хотите рассуждать здраво, то мы придем к согласию, и решайтесь поскорее, а то всадники не заставят себя долго ждать.
Добродетель Мартина, как добродетель большинства честных людей, была способна на сделки, и поэтому он отвечал:
— Если дело не касается монахинь, то разговор будет другой.
Пока дон Микеле раздумывал, следует ли ему сразу же открыть Мартину, кто та женщина, которую он собирается похитить, начавшаяся за дверью ссора между двумя солдатами и какой-то старухой помешала их беседе.
— Чтоб тебя дьявол задушил, проклятая горбунья! Тут находится тот, кому положено, а у коменданта хватает дел и без того, чтобы еще тебя выслушивать.
Так кричал один из солдат, стараясь преградить вход маленькой горбатой старушонке с мутными глазами и ярко-красными веками. Она уж протиснулась в комнату, но солдат еще удерживал ее за то место, где шея переходит в туловище, и при этом так оттянул ее кожу, что рот старухи перекосился на целых три пальца. Но старуха с такой силой впилась своими стальными ногтями в державшую ее руку, что солдат невольно ее выпустил. Отскочив, как отпущенная пружина, она уцепилась за дона Микеле, что спасло ее, беднягу, от кулака, устремившегося ей вслед.
— Получай, чертов сын! — сказала она солдату, который сосал свою окровавленную, расцарапанную руку и глядел на старуху, как дворняга смотрит на кошку, погладившую ей морду. — Получай! А если захочешь попробовать снова — получишь еще больше!
— А ты, мерзкая колдунья, теперь уж не появляйся, когда я в карауле… «Сандро миленький, Господь тебя благослови» (он произносил эти слова, втягивая нижнюю губу, чтобы передразнить голос старухи), позволь мне войти в монастырь… только на минуточку, я скажу словечко той синьоре, чтобы она дала мне немножко корпии для Сканапрете, который ранен, и немножко порошка для Пачокко, у которого лихорадка…» Чтоб тебя холера взяла (тут его голос зазвучал естественно), тебя и того, кто тебя посылает! Только попробуй прийти еще раз — не обрадуешься. Пусть у меня вырвут язык из глотки, как Валентино, да пошлет ему Бог счастья, приказал сделать с твоим разбойником-господином, если я не прочту тебе такую молитву, что тебе небо с овчинку покажется, проклятая ведьма.
У старухи нашлось бы что ответить, последнее слово осталось бы за ней, и она не нарушила бы основного закона женского кодекса, но она торопилась сообщить важные вещи и поэтому повернулась к Сандро спиной с таким издевательским видом, что его скорее можно вообразить, нежели описать.
— Если вы сами не возьметесь за дело, — обратилась она к коменданту, — то заварится большая каша; сегодня ночью там наверху, в чаще, что творилось! — Ад кромешный. Молодцы вернулись за час до рассвета. Они привели этого несчастного, которого вы взяли вчера вечером… Пресвятая Богородица! Бледный весь, что покойник. Но недолго пришлось ему дрожать от страха. Пьетраччо зарезал его, как молочного козленка.
— Как? — в один голос вскричали Мартин и дон Микеле. — Убили подесту? Почему? Где? Когда?
— Откуда мне знать? Пресвятая дева! Пьетраччо хотел ему объяснить, что он должен заплатить не знаю уж сколько дукатов выкупа. Но, поди-ка, поговори с глухонемым! Тот стоял ни жив ни мертв, уставился в одну точку, глаза стеклянные. Тогда хозяин написал ему, что требуется, на листочке, чтобы он прочел. Еще хуже. Ни дать ни взять статуя святого Рокко в часовне Бельфиоре. Пьетраччо дал ему три-четыре оплеухи, да еще какие!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103