Флетчер. Свет в зале был мягкий, рассеянный. Вдоль стены горели лампы в абажурах, на столах стояли канделябры. Лайтбоди одобрительно окинул взглядом гвоздики, серебро и хрусталь, едва сдержался, чтобы не запустить руку в вазу с соленым миндалем, высмотренную им среди прочих закусок: сельдерея, оливок и отрубей. Впервые за долгое время Уилл ощутил нечто похожее на приступ голода, однако разум сказал ему голосом доктора Келлога: «Никакого миндаля, сэр, даже сельдерея и отрубей вам пока есть нельзя». Уилл сложил руки и стал мужественно ждать, когда ему принесут очередную порцию молока.
К столу подавали (другим, не Уиллу) изысканнейшие кушанья из санаторного меню: полубожественный салат из собственных тепличных помидоров со всевозможными приправами; овощной бифштекс; сладкий перец с творогом; мороженое и на десерт «Кокосовый крепыш». Слева от Уилла сидела совершенно очаровательная дама (некая миссис Прендергарст из Хэйкенсака, штат Нью-Джерси), к тому же большая любительница собак. Лайтбоди развлекал ее рассказами о проделках своего жесткошерстного терьера Дика. Напротив сидел тоже вполне симпатичный субъект: здоровенный и красномордый, в клетчатом твиде. У него было больное сердце, и еще он без конца рассуждал о свирепом латиноамериканском диктаторе генерале Кастро, однако, когда Уилл резко сменил тему разговора, артачиться не стал и почти с таким же азартом включился в дискуссию о шансах армейской команды в предстоящем матче с командой военно-морского флота. Но эпицентром стола была, конечно, Элеонора. Она буквально источала сияние – изящно наклоняла голову, вставляя какое-нибудь блестящее словечко, или вдруг держала виртуозную паузу посреди фразы, чтобы слушатели могли полюбоваться ее очаровательной мимикой. Темой беседы было садоводство. Справа от Элеоноры сидел какой-то тип (Уилл не запомнил имени), который все время болтал о своем поместье, о каких-то платановых аллеях и рододендроновых клумбах. Элеонора проглотила его с потрохами и косточки выплюнула.
Потом начались речи. Некая докторша, такая крепенькая и пышущая здоровьем, что ее можно было спутать с кукурузным початком, произнесла приветственный тост (воздев бокал со сливовым соком) в честь Уилла и Элеоноры, миссис Тиндермарш и прочих новичков, прибывших в Санаторий.
Потом выступила дама такой невероятной тучности, что по сравнению с ней даже миссис Тиндермарш смотрелась Дюймовочкой. Это была какая-то миссионерша из Исландии. Она прочитала на норвежском языке поэму, в которой воспевались прелести сливового джема и ночных пробежек по морозу в отхожее место (о, эта бледная арктическая луна!).
Потом настал черед Элеоноры.
У Уилла заколотилось сердце, когда его жена поднялась на подиум и разложила на трибуне листки с речью. Сам Лайтбоди не очень-то отличался красноречием – в свое время дважды срезался на экзамене по риторике. Вот почему его так восхищала спокойная уверенность Элеоноры, величественно озиравшей всех этих чужих людей, среди которых было бог знает сколько важных шишек. Элеонора сразу начала говорить тихим, задушевным голосом, который, однако, отличным образом достигал самых дальних уголков зала.
– Сегодня, дамы и господа, друзья мои, я хочу рассказать вам о моей жизни до Бэттл-Крик, об этом мрачном средневековье моей жизни, когда орды чревоугодия, мясоедения и бессонницы осаждали священные храмы моей души. Я была заблудшей овечкой. По двадцать раз на дню я обливалась слезами из-за таких пустяков, о которых теперь стыдно и вспоминать. – Она сделала паузу, раскрыла глаза еще шире, решительно поджала губы. – Я расстраивалась из-за порванной почтовой марки. Из-за трещины на чашке севрского фарфора. Из-за птички в клетке. Бывало, представлю себе глухое болото, затерянное где-нибудь среди лесов темной ночью, и горько плачу. Или вдруг разревусь из-за сломанного пера. Из-за поникшего пера на шляпке. Из-за гнилого абрикоса. Из-за того, что заходящее солнце, проникая в окна гостиной, вдруг высветит портрет моей покойной матери, наряженной в свое самое лучшее платье. Вот, друзья мои, причины, повергавшие меня в отчаяние.
Элеонора продолжала в том же духе еще минут пять. Это было мило, откровенно, и все слушали ее с глубочайшим сочувствием. Лайтбоди не мог понять только одного: она ведь обращалась не к профанам, а к собратьям по несчастью, к таким же неврастеникам и неврастеничкам, так к чему же этот проповеднический тон? Затем Элеонора перешла к описанию своих недугов, что уже отдавало пресловутым «обменом симптомами», но, надо полагать, она пошла на эту крайность из риторических соображений. Нужно разжалобить публику, а потом как следует вдарить изо всех орудий, закатив салют во славу козлобородого спасителя, который всех их осчастливил.
Лайтбоди, конечно, очень гордился своей женой, но все же слегка заклевал носом, когда сетования затянулись. И вдруг волшебные слова «мой дорогой супруг», достигшие его слуха, заставили Уилла встрепенуться. Элеонора говорила, что «ее дорогой супруг» только теперь узрел благословенный, озаривший ее свет. Слишком уж в нем укоренилась пагубная тяга к мясу, спиртному и даже, увы, наркотикам.
Уилл пришел в ужас. Элеонора смотрела прямо на него, озаренная мягким, сострадательным сиянием, будто какая-нибудь святая с витража католической церкви. Весь зал тоже уставился на Уилла. Он готов был спрятаться под стул, а еще больше ему вдруг захотелось курить, пить виски, жрать котлеты с бифштексами и закусывать куриными ножками, чтобы вся эта публика полопалась от злости. Он вжался в неудобную спинку стула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169