Во-первых, места. Великолепные, бесподобные, никогда не виданные, можно еще с десяток роскошных эпитетов – все это правда. Первые дни я во все глаза смотрел по сторонам. Даже комары не очень докучали. Красота кончилась в Шантыме. Началось что-то до отвращения скучное и бесконечное. Неважно, что это длится меньше полутора месяца. Дни, недели, месяцы – это не время, это всего лишь календарь. Время не измеряется числами и записями в дневнике. Время – это я сам. Это что-то находящееся внутри меня и зависит от моих сил, возможностей, от того, когда я последний раз ел и спал, сколько я сделал и сколько еще предстоит сделать, и еще от тысячи разных причин. Время никогда не может быть прошлым или будущим, оно всегда настоящее. Прошлое и будущее – всего лишь формы грамматики, удобный способ изъясняться друг с другом. Время не может быть ни длинным, ни коротким, оно всегда бесконечно... Бред? Глубокая философия на мелких местах?»
Ему опять стало холодно, и он достал остатки спирта. Дождь не прекращался, и палатка прогибалась все больше, в нескольких местах уже капало.
«Палатки, дождь, спальные мешки – это тоже непременные атрибуты романтики. А вот отупляющая скука, ссоры из-за того, кому мыть посуду и собирать дрова для костра, беспричинное раздражение, матерщина и необходимость изо дня в день видеть одни и те же лица, слышать одни и те же голоса, хуже того – одни и те же слова – это уже не романтика. Это, вероятно, мелочи быта. Правда, этими мелочами заполнен каждый день. Этих мелочей почему-то очень много. Может быть, потому, что в таких условиях в характере каждого выявляется всякая дрянь, которую обычно тщательно скрываешь? Но здесь-то ничего не скроешь. Ни самое хорошее, ни самое плохое. Мелочность, подозрительность, эгоизм, зависть – все в конце концов выплеснулось наружу. Цивилизация хороша уже только тем, что помогает подавить в себе этих несимпатичных зверей. В цивилизации все проще. Если у тебя плохое настроение – можешь уйти к себе и переждать. Можешь отправиться в кино, почитать, выпить наконец... Потом все проходит, и снова идешь к людям повеселевший, снова спокоен, терпим, доброжелателен, опять шутишь и улыбаешься. Здесь идти некуда. Здесь приходится лежать рядом с человеком, который обидел тебя или которого ты обидел, ощущать запах его давно не мытого тела – к своему запаху ты привык, – и даже его прикосновений избежать не можешь – палатка двухместная, а в ней лежат четверо... Все это, очевидно, не романтика. Романтика – это когда жертвуют жизнью, спасая товарища, делятся последним куском хлеба, изо всех сил стараются кому-то помочь. Это тоже правда. Та правда, о которой охотно пишут в романтических повестях. Но все дело в том, что очень редко приходится кого-то спасать. Если бы в экспедициях занимались тем, что спасали друг друга, экспедиции не стоило бы посылать. И помогать кому-то из последних сил, делиться последним куском хлеба тоже почти не приходится – здесь все равны. Здесь, в сущности, остается только одно – работа. Тяжелая, примитивная, не требующая большого ума. Ходить по болотам, таскать тяжести, пробираться сквозь заросли. Ограниченный круг жестко определенных и не очень приятных обязанностей. Но это уже не романтика. Ну, а что же еще остается? Во имя чего все это делается? Во имя чего я должен погибать здесь?»
Олег невольно вздрогнул. Он впервые отчетливо произнес про себя это слово – погибать. Слово стремительно выросло перед глазами, оно было написано огромными яркими буквами на серых стенах палатки, покачивалось и то приближалось, то удалялось, резало глаза нестерпимым блеском... Олег зажмурился, но наваждение не исчезло – слово стояло перед глазами, оно горело в его мозгу, заполнив все пятнадцать миллиардов клеток... Олег потянулся к бутылке, но она была пуста. «Значит, так все и будет? Только спокойнее. Еще не все потеряно. Не все? А на что же еще ты надеешься? Что Андрей дойдет до Койнура? Чушь! Двадцать пять километров. Он почти не может идти. Где он сейчас? Лежит где-нибудь под деревом и вот так же философствует? И тоже спрашивает себя, зачем он сюда приехал и во имя чего он должен погибать? О господи, какой же я был болван, что не уговорил его тогда вернуться! Ведь все зависело от меня одного. Почему я не сделал этого? Побоялся еще раз признаться в своем поражении? Но разве поражение перестало быть поражением оттого, что я не признался в нем? Ведь мне не хотелось идти. Я даже не думал об этом, когда с Сергеем случилась беда. Первое, о чем я подумал тогда: а ведь неплохо все получается! Конечно, жалко было Сергея, и хорошо было бы дойти до конца. Но главным было другое – теперь можно повернуть назад! Ведь это было главным для меня! Так же как для докторов, для Вальки, для Харлампия... Я тогда совсем не думал, какая это небольшая честь для меня – оказаться в одной компании с ними. Только когда Андрей стал пересчитывать рейсы, я начал подозревать, в чем дело. Но он тогда ничего не сказал мне. Почему? Верил в меня? Так я понял его. И не удивился, когда он предложил идти дальше. До самого последнего момента я не знал, что отвечу на его предложение, а он даже не спросил меня, он просто сказал Сергею, что можно идти дальше. И только когда я молчаливо согласился с Андреем и потом думал об этом, я до конца понял, что заставило меня отступить перед ним. Не только двенадцать лет нашей дружбы...
Вероятно, это началось давно, еще с первых лет нашего знакомства, когда мы мечтали о большой жизни, полной трудностей и борьбы. Кажется, только в этом мы были равны – в мечтах... А остальное? Как же я не мог понять раньше... А ведь все происходило на моих глазах, надо было только как следует задуматься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65