Кустодитора, если ж требовала служба, многие нынче предпочитали звать Прибрежной Колдуньей. Сама-то Рият была чужестранкой здесь, для нее оба слова были одинаково чужими, но, поживши в столичном Сидалане, начинаешь понимать привкус слов. Бани Эзехез был в своей зимней «комнате бдений» и не вставал с возвышения, на котором уютно сидел, скрестив ноги и закутавшись в теплый халат; но зато его писец (человек ловкий, знающий и часто незаменимый), отложивши ради этого доску и прибор для туши, почтительно ввел Рият через плотные мягкие занавеси, постелил для нее покрывало на возвышении и придвинул вторую жаровню так, чтобы к ней шло тепло, — покуда почтенный хозяин и гостья обменивались первыми словами.
— Как пламенеют твои щеки, — поприветствовал бани Эзехез колдунью модным комплиментом. — У тебя столь здоровый вид, что они ярки, как две свечи.
— Колдуньи всегда хорошо выглядят, — отклонила комплимент Рият, как это положено по правилам учтивости, — но достойно удивления то, как свеж и бодр ты, обремененный столь многими заботами. Дела не портят цвета твоих щек, бани Эзехез.
Бесшумно ступая, писец уже ушел, и за ним сомкнулись теплые занавеси.
— Какое там, — отвечал бани Эзехез, — они иссушили меня, и лицом я стал желт, как цвет шафрана. Это свет от жаровни льстит мне. А дело, с которым ты пришла, должно быть, сроднит мое лицо с шафраном еще больше.
— Некоторое число дней назад, — проговорила Рият, — ты просил меня проследить за поездкой человека из семьи Кайнуви, отправляющегося на острова Кайнум, что носят с его семьей одно имя.
Такая просьба не обрадовала ее. «Он хиджарез, — сказала она тогда, — он совершено явный хиджарез, но этих его воззрений на то ведь только и хватает, чтобы купить себе должность ликтора». Эта чужеродная и непонятная, скопированная некогда без никакой к тому надобности вещь превратилась на Кайяне в почетную ненужность, которую исполняли, не выезжая из своих поместий; а потом вот сделалась поводом для выражения политических симпатий.
— Весь его характер можно уложить в два слова: «высокомерная лень»; лень не даст ему участвовать в чем-нибудь, а высокомерие — позволить, чтобы его деньгами или именем воспользовался кто-то другой. И мне было бы очень горько, если бы человек столь почтенного родства, не обиженный деньгами и умом, оказался замешай в чем-то недобром. Он безопасен — это кажется очевидным. Однако, — значительно проговорил бани Эзехез, — я могу ошибаться, как ошибается всякий человек, пытаясь оценить другого. А очевидные вещи могут быть нарочно сделаны столь очевидными.
Рият могла только мысленно вздохнуть. Где в бани Эзехезе заканчиваются истинные подозрения и начинаются чувства казначея, ему самому трудно было бы определить.
Конфискации тоже кормят казну.
А казна в то время непрестанно бывала голодна. Будущий порт в бухте Сиалоа приносил пока одни расходы; серебра в кайянской серебряной монете становилось все меньше, а меди все больше, но это, временно помогая, приносило новые сложности. Способы, какими добывало деньги казначейство, становились необыкновенными.
С другой стороны Малый Совет осаждали тревожные вести со всех концов, а единственным войском, на какое он мог положиться при любых обстоятельствах, оставалась наемная дружина «мореглазых».
— Благоразумные люди предпочитают сейчас быть дома, а не мерить морскую глубь, — продолжал бани Эзехез.
— О намерении отправиться осенью взглянуть на свои острова он заговаривал еще зимою; но, если бы дело шло о том лишь, чтобы увидать, как там нищенствуют горцы на его островах, можно было бы и отложить поездку до более безопасных времен.
Сама Рият полагала, что бани Вилийасу просто лень было менять однажды принятое решение о поездке. Но она согласилась.
— Я помню это, достойная Рият. И те, — продолжал бани Эзехез, — несколько мимолетных слов, которыми мы обменялись позавчера, повстречавшись в доме друзей, меня не утешили.
«Встреча в доме друзей» — так именовались приемы, что давали у себя в Сидалане видные сановники.
— О нет, совсем не утешили. «Пока нет ничего подозрительного» — это неправильные слова.
Это был давнишний разговор, и Рият не хотелось его возобновлять.
— О бани Эзехез, — вздохнула она, — чья мудрость равна лишь занятости делами, из-за которых невозможно отвлекать свою память для моих неважных разъяснений. Методы, которыми я выбираю время для наблюдений, конечно, не совершенны. Но они самые надежные из тех, которые я знаю. Четыре против одного, что сотвори этот человек что-нибудь недоброе, я ничего не смогу сделать, потому что следить за ним от одного заката до другого я не могу. У меня еще четырнадцать человек, за которыми ты тоже просил приглядывать, и восемьдесят шесть Мест на побережье.
— По крайней мере ночью, когда ты не можешь следить за Местами…
— А ночью он спит. Не знаю, что еще можно делать в темноте, а ночью в зеркале оказывается видна одна темнота.
— Ты горячишься, о Прибрежная Колдунья.
— Для меня ровным счетом ничего не значит то, что это бани Вилийас, а не бани Тевез, бани Павез или лодочник из порта, — возразила Рият. — Ты ведь знаешь, бани, что я не становлюсь добрей к человеку оттого, что оказывалась вблизи от него.
— Добрая Рият, после того как ты сказала мне, что тебе просто нужно было мое семя, — ибо семя мужчины почти так же, как его свежая кровь, годится для вычисления его Имени-в-Волшебстве, — я не сомневался бы больше в этом, если бы даже прежде испытывал сомнения.
— Это было не совсем так, — сказала Рият, мягко соскальзывая с «гостевого места с возвышением», и улыбнулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187