Ругается смачно, сально. Поговаривали, что Яан, чтобы избежать солдатчины, съел целую кружку соли. От войны избавился, но соленый привкус остался во рту, и даже слова, которые он сейчас произносит, тоже резкие и соленые. Михкель не ел соли, пришел с войны с увечной левой ногой и нашел по возвращении домой у Лиды маленького «солдатика». Михкель часто смотрит на часы, время все тянется и тянется. Да если бы они и взялись выбирать — у Яана и Михкеля в сетях все равно бы ничего не было, и у него, у Лааса, они пустые... А может, сегодня и в его сетях будет рыба, случается иногда такое — в одной сети целая пудра, и утром скупщик вручит пятьдесят крон. На берегу будут говорить об этом как о великом счастье молчаливого парня, а вечером все лодки выедут сюда, за кообассяяреские разломы. На эти деньги можно купить уже два сетевых става, и мама загнала бы их.
...Раз от разу у него все больше и больше рыбы и сетей. Наконец он уже стал бы ловить с работниками и выстроил бы на берегу свою рыба солью. Назначит на кильку свою цену, будет платить чуть больше, и засольщикам даст за каждое ведро вместо восьми центов — девять или десять. И когда будет праздник, девушки станут шептать ему вслед: «Смотрите, Лаас Раун!» На передней скамейке среди почетных гостей сидит барышня Каазик, рядом с ней
какой-то господин. Танцуют, но он, Лаас, стоит в сторонке. Гармонист на сцене объявляет: дамский вальс! Нийда встает, недоверчиво смотрит на него, а он, Лаас, поворачивается и уходит в гардероб...
Яан поднимается, подвигается вперед, и собравшаяся на дне лодки вода устремляется к штевню, замочив Лаасу спину. Рубашка противно липнет к телу, и Лаас перебирается на носовую надстройку.
Деньги и солярня! Нет у здешних рыбаков ни того, ни другого. И не нужны они. Уродливо, все здесь так уродливо, сплошь нищета, свары и беды. Хибара на берегу, жена из рыбацкой семьи, куча галдящих ребятишек, серое море и скудная, каменистая земля. Год пойдет за годом, и он будет в том же возрасте, что и Яан; еще немного — и подойдут годы Михкеля; наконец его вообще не станут брать в лодку, если глаза уже не смогут различать сетевую вешку.
...Со двора Раунов тянется похоронная процессия. Никто не сидит на крышке гроба. Человек, который погоняет лошадь, идет в стороне от телеги. Женщины в черных платках поют траурную песню. Гроб берут на плечи и несут к могиле. Но как только снимают крышку, люди отступают дальше. В гробу разбухший, смердящий, уже начавший разлагаться труп утопленника... Удивительно знакомо его лицо. Крышку снова закрывают, гроб охватывают веревками, говорит свои слова пастор, и начинают доноситься глухие звуки падающей земли.
И на кресте написано: «Лаас Раун».
— Не хочу! Не хочу!
Он чувствует чью-то руку и слышит голос:
— Держи парня, упадет за борт!
Открыв глаза, Лаас ничего не видит. Повсюду твердая, покрытая копотью земля, а под ногами что-то подрагивает и колышется.
— Что с тобой, да проснись ты!
Лаас шарит рукой, у земли нет никакой плотности, руки свободно скользят сквозь нее. И лишь тут замечает, что он в море и в лодке.
— Что с тобой?— снова спрашивает Яан.— Чего это ты не хочешь?
Лаас не слышит. Перед глазами вздутое лицо и всклокоченные волосы трупа.
Яан трясет его сильнее.
— Слышишь, проснись же наконец — дурачком стал!
— Со мной ничего.
— Неужто?
— Во сне, что ли, чего видел?— спрашивает старый Михкель.
— Забрался наверх и кричишь, как Нигулас. Не удержи я тебя, треска бы уже глодала твой нос. У парня из Лайакиви как-то в лодке случилась падучая, не подоспей, так бы и утонул.
— Нет у меня падучей.
— Да, спанье тут штука нехитрая. Мальчишка — с нашим делом еще не свыкся. Сколько же это сейчас времени? Погода тихая, часа два можно еще и подержать там сети. Завернись как следует и попробуй еще подремать, не то днем будет трудно. Подоткни себе под бок парус и мешки, а то проберет до костей,— учит по-доброму Михкель.
Только теперь Лаас чувствует, что ужасно холодно. Он шевелит пальцами ног, трет руки, бьет их одна о другую. Когда чуть согрелся, перед глазами у него опять встает виденный во сне труп, и снова он, Лаас, словно бы в одиночестве раскачивается среди моря, во вселенной. Если бы он исчез, умер, утонул — кому до этого... Бабушка пролила бы слезу, мама стонала бы дольше.
Нет, он не хочет! Да, он ссорился, ругался с мамой, грозился наперекор всем пойти учиться, но все равно теперь здесь...
Эдисон, Наполеон, Цезарь... Даже кивистикуский Эвальд отправился в город, нанялся учеником, хотя дома крыша готова была обвалиться матери на голову и вся деревня в один голос кричала, что парень лентяй, не хочет работать и ходить в море... А рауновский Лаас податлив на любую похвалу, готов даже похоронить себя, чтобы люди могли попечалиться, попеть и потом говорить о нем только хорошее...
Уж взялись бы они выбирать наконец сети!.. Может, как-нибудь перебился бы, ведь живет же Эвальд в городе. Одежду и деньги, которые он, Лаас, теперь заработал, мама должна бы все же позволить ему взять — ах, пусть не позволяет, сам возьмет, и пускай тогда отбирают! Хорошо, что знает адрес Эвальда. Уж какую-нибудь работу найдет, может сперва погрязнее и подешевле. А если случится встретить Нийду, то отвернется. Никто, кроме Эвальда, его в городе не знает. И он не знает никого другого.
Другие. Другие есть другие, даже если это отец или мать. Он должен делать то, что сам хочет!
Горящая трубка, красный огонек фонаря и далекие проблески Кообассяяреского маяка... Он чувствует, будто в его душе что-то выпрямляется.
Уж начали бы они наконец выбирать сети!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77