Он не знает ее, это чужой человек, с которым он только спал.
И все же он чувствует, что кроме него кто-то еще охвачен отчаянием, возможно даже большим, чем он сам. И Лаас возвращается в их маленький домик — Наадж нигде нет. Он зовет, ищет, наконец находит ее — на лодочной пристани. Глаза ее заплаканы.
— Лаас, Лаас, где ты был?.. Я искала тебя — не нашла. Лаас, о боже, боже! На тебе нет лица, у тебя глаза мертвеца... Я убила тебя.
— Может быть, но не столько тем, что рассказала, а тем, о чем умолчала... «не говори другим» — сказала...
— Кто сказал и что? •
— Сказал... Харри,—обходит он имя Юулы — или просто не может выговорить его.
— Харри ничего не сказал!
— Не ври!— кричит он в сердцах, в порыве даже самому непонятной злобы, будто его и впрямь уличили во лжи. Не оглядываясь, он возвращается в дом.
Сна нет. Оба весь день ничего не ели. Старая хозяйка постучалась вечером. Лаас, изобразив на лице радость, взял кружку с молоком, но так и не притронулся к ней. На
улице темно, и переметы, которые они вчера ставили и сегодня утром выбрали из моря, лежат перепутанные.
Лаас слышит, как Наадж ворочается, затем она начинает плакать, и вот она уже возле кровати. Опускается перед ним — Лаас все еще пребывает в оцепенении и видит лишь темную голову, которая выступает из белого круглого воротника ночной рубашки, затем робко, издалека и умоляюще руки Наадж начинают гладить край кровати, порой как бы нечаянно касаясь его плеч и рук. Лаас все еще неподвижен, хотя и настороже, пока наконец Наадж не начинает всхлипывать:
— ...Ударь меня, Лаас, ударь... Я не посмела тебе обо всем... ты же знаешь... это так ужасно... я была с Альбертом... Сперва я сказала тебе, что была... я еще не знала тогда, что ты всерьез любишь меня... но потом, когда ты написал те письма — так мне еще никто не писал — и сказал, что хочешь жениться на мне... тогда мне захотелось очиститься, вот и рассказала про дядю... Лаас, только не спрашивай, ты спрашиваешь так больно, я сама скажу...
...Мы жили в одной квартире, это случилось в последнюю школьную осень... Я мало что в этом понимала, он тоже... Потом мы еще раз были вместе зимой, иногда летом, но часто не... Лаас, почему ты не говоришь ничего! Ты что, не слышишь меня? Я убила тебя своей ложью, но ведь я боялась, и мне тоже было тяжело, когда ты потом был с Мийей и она забеременела, а ты говорил, что женишься на мне...
— Когда мы были с тобой помолвлены, ты знала обо мне все, плохого больше, чем хорошего. Я такой, какой есть.— Голос у Лааса холодный, ледяной. И какой-то настороженный.— Не говори!..
— Лаас, Лаас, ты больше не любишь меня. Тебе не нужно было выставлять себя лучшим, ты и так был для меня лучшим, даже если бы ты убил мужа Мийи, все равно оставался бы для меня самым желанным. Твои родители честные люди, и сам ты очень славный. А у нас в доме все было так неприглядно и мерзко...
— Как же это получилось, что ты не забеременела от него?
— Он жил со мной не так, как ты с Мийей. Он оберегался, чтобы не было ребенка, так же как ты теперь оберегаешься.
— Разве тебе все равно, от кого иметь ребенка?
— Нет, я и не хотела от него ребенка, он это знал... Я говорила ему о Харри... что я люблю Харри... а потом, что люблю тебя...
— И все-таки жила с ним,— пытается он высокомерно улыбнуться, но получается лишь вымученная усмешка.
— Нет, я не была с ним после тебя, я ни с кем после тебя не была.
— Не ври,— кричит Лаас и вскакивает с кровати. Он уже не слышит своего озверелого от злобы голоса, который разом выметает из комнаты слабые всхлипывания Наадж. Темная комната, казалось, заполнилась огнем, из окон полыхает пламя, во рту соленый привкус, и в голове одна лишь мысль: убью! убью! Убью Наадж, убью Мийю, убью Юулу, убью себя! Убью! «...не говори этого другим!» Он хватает лежащую на полу Наадж, рубашка с треском рвется, Наадж настолько ослабла от слез и отчаяния, что не в состоянии сопротивляться. Лаас грубо швыряет ее на кровать, срывает с нее уже порванную рубашку и в исступлении начинает избивать ее голое тело. Это какой-то садизм, какое-то безумие. Он будто забыл, кого он бьет, на мгновение перед глазами встает мать: я тебя наделю... наделю! Один из его ударов приходится в голову. Лаас на мгновение ощупывает нос Наадж, и рука его оказывается измазанной чем-то теплым. Кровь... Кровь? Подсознание, тот его пласт, который пребывал настороже и делал удары Лааса не смертельными для жены, останавливает его. И не подсознание ли принуждало его все-таки как можно лучше бросить лыжу Антону.
Однако Лаас сейчас далек от раздумий, кровавый привкус во рту сменяется настоящей кровью, он начинает понимать, что он наделал.
— Наадж! Наадж!
Но Наадж не отвечает, лежит бездыханно, и Лааса охватывает страх.
— Наадж! Наадж!— в отчаянии повторяет он, опускается на колени перед кроватью и трясет жену за плечи.— Наадж, боже, боже. Я убил тебя, Наадж, Наадж!— Поворачивает жену на спину. Губы влажные и горячие, сердце бьется.
Он бежит на кухню, на стене лампа, которую они еще не зажигали, зажигает ее и несет в комнату. Из носа жены течет кровь, постель разбросана, на полу разорванная рубашка.
— Наадж, ты слышишь меня... ты узнаешь меня!
Наадж тяжело поднимает руку и опускает ее на шею мужа. Он снова бежит на кухню, приносит оттуда полотенце и воду и начинает обмывать лицо Наадж. Кровь останавливается. Лаас поправляет измазанную кровью подушку, поправляет простыни и накрывает жену.
— Наадж, Наадж, что я наделал,— шепчет Лаас, прижимаясь головой к груди Наадж.
— Ты страшный,— тихо говорит она, держа возле носа мокрое полотенце.
Лаас поднимает голову и видит на свету ее глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77