— Вы действительно не танцуете?
— Нет, вы ведь тоже не танцуете.
— Я не умею,— говорит он кротко.
— И я не умею. Походила несколько раз на курсы, но из этого ничего не вышло, наверное, была слишком неловкой и...
Они стоят рядом. Вот ее старшая сестра, говорит Хилья, танцует, они с ней совершенно разные по натуре. Айно училась на математическом, теперь она в Париже в художественной школе, даже на лето не приехала домой. А ее, Хилью, интересует философия, только философия, не языки и не история. Впереди конкурсные экзамены — только бы поступить в университет!
Танцы все разгорались.
— И когда эта Линда соберется уходить!— вздыхает Хилья.
— Если она хочет остаться, мы можем пойти.
Летняя ночь полна тихого дыхания. Роса нагнула тяжелую рожь. Проходя по краю поля, они чувствуют, как прохладные колосья касаются их рук и одежды. Они идут рядом, раздающиеся на празднике возгласы отступают все дальше.
— Вы, наверное, очень послушны?— спрашивает Лаас, вспоминая мать Хильи.
— Ох, не знаю... Иначе вроде и не получается. А вот вы совершенно свободны, независимы.
— Если человек ни от кого не зависит, то тем больше он зависит от каждого — от рабочего, предпринимателя и так далее.
— Быть свободным все же лучше.
И они идут дальше. Покос, поле. Где-то звенит колокольчик под дугой. Толстый парень, проходя мимо, подозрительно смотрит на них, затем дорога заворачивает в высокий лес.
— Я здесь немного боюсь.
Голоса стихают. Слышны только их собственные шаги. Темно. Время от времени их руки касаются, и тогда Лааса охватывает ощущение удивительного счастья.
— Ну и тишина...— И через некоторое время:— И все же словно бы кто-то перебирает струны какого-то инструмента. Будто дух какой.
Будто дух — и действительно, будто кто-то перебирает глухие струны контрабаса.
— Вы ничего не говорите. Сказали, что вы один. Но ведь у вас сестра, отец, мать...
Отец и мать... «Чуть было не наделил...» — вспоминается на мгновение. Но тут же он оттесняет все это куда-то в закоулки души и говорит:
— Мой отец плавал на судне только перед мачтой.
— Что это значит — перед мачтой?
— На полубаке. На судне матросское жилье находится на носу, перед первой мачтой. А в деревне мы безземельные, просто земельки.
— Простые люди часто лучше...
— Не знаю, если ты всего лишь матрос или рыбак...
— Однако сами вы кое-чего достигли.
— Это только кажется. Иногда чувствуешь, что все это только внешне, будто сон, а сам я все еще ставлю сети. Жизнь в какой-то мере словно бы остановилась с тех пор, как я наперекор всему ушел в город.
— А мне кажется, что вы сильный, и папа думает, что вы непременно пойдете очень далеко.
— А-а...— отмахивается Лаас.
Они идут дальше, и его все больше охватывает опьянение. Чувства становятся простыми и бесхитростными, как у ребенка, и ему хочется стать на колени перед той, что идет рядом, прижаться головой к ее коленям и целовать их.
Они молча идут по высокому ночному лесу. Тихо переговариваются макушки, невидимая белочка роняет на сухой сучок шишку, вскрикивает во сне одинокая птичка. Потом лес кончается, и они вглядываются через поле. Но сегодняшняя ночь темнее вчерашней, залив и полуострова сливаются, яснее видятся проблески маяка.
— Вам не кажется, что в старой риге живут духи? — шепчет Хилья, придвигаясь к Лаасу. И действительно, под высокими стропилами и соломенной крышей вроде бы слышится какое-то движение, словно бы давно умершие господа справляют здесь со своими кучерами какой-то праздник.
По кленам, то дремля, то переваливаясь, гуляет сонный ветерок.
Очутившись на веранде, Хилья шепчет:
— Что, если они теперь закрыли дверь?
Дверь открывается беззвучно, но Хилья тут же закрывает ее. И тогда они стоят друг против друга, не зная, что делать.
— Вы хотите пойти наверх — спать?— спрашивает девушка.
— Ах, я, наверное, уже не усну.
— Я тоже по вечерам не могу уснуть. Ночи странные, они почему-то прекраснее дня.
На веранде мрак от кроны больших лиственных деревьев. Откуда-то сочится едва уловимое дуновение. И опять странная, опьяняющая тишина.
— Как хорошо вот так,— говорит Лаас.
— Да,— шепчет девушка.
У Лааса все мысли улетучиваются из головы. Есть только он и рядом с ним Хилья.
Откуда-то доносится шорох.
— Линда! — шепчет Хилья. Но больше ни звука — видно, это был ветер.
— Вам же надо утром, совсем скоро, собираться уезжать, не сможете и поспать,— беспокоится Хилья.
— Чего там спать,— отмахивается Лаас.
— Но вы днем сидели за веслами, а завтра, вернее сегодня — опять работа,— в ее голосе чувствуется печальная озабоченность.
Теперь и впрямь что-то грохочет в хлеву или в доме арендатора.
— Идем, идите, идите же! — И она тянет Лааса за собой. Дверь открывается, они крадутся сквозь сени.
— Доброй ночи!
Ее длинные пальчики дрожат в его руке.
— Доброй ночи.— И Лаас поднимается вверх по темной лестнице.
Усевшись на кровати, он чувствует, будто стянут тысячами тугих веревок. Ноги и руки двигаются, но ощущение сдавленности все усиливается, и он уже готов звать на помощь, будто пленник, который вдруг выброшен на незнакомую землю. Он ходит по комнате, открывает окно, но ничто не помогает.
Мысли теснятся, одна призрачная картина сменяет другую. Они опять в лодке — высокие наносы водорослей на островке, крики чаек и блещущее солнце. Потом ржаное поле, «я не танцую», мягкое, мелодичное дрожание в голосе. Сегодня он не может обвинять себя. Все было нормально. Снова и снова он видит себя идущим рядом с девушкой, видит ее губы, уносится думами дальше, и тут с ним происходит то же, что со сказочным дровосеком, который, возжелав стать богом, не удовольствовался королевской короной:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77