Лаас находит, что она милее и душевнее всех, а Наадж утверждает, что он интересный собеседник и целеустремленный человек.
Лааса немного мучает его последняя встреча с Мийей.
Вообще-то они стараются вспоминать только приятное: она — свое санаторное лето и озеро, веселые случаи из школьной жизни, он — свою работу и попытки как-то продвинуться в жизни. Но когда Наадж спрашивает, почему он написал, что испортился, смелость покидает его, он увиливает и объясняет: его испорченность состоит в том, что он слишком много мечтает о Наадж.
Вечером они идут по новой дороге на пристань и в Лыпесяяре. Рассматривают мощный остов строящегося парусника, стоят под соснами, держась за руки, пока не наступает полная темнота и не задувает сильный ветер.
— О чем ты думаешь?— спрашивает Лаас.
— Ни о чем,— отвечает она.— Мне просто хорошо.
И ему тоже хорошо, потому что ее глазами на него смотрят все, кто ему близок и кого он любил: Мийя
и Хилья; в темных глазах Наадж словно сияли и светлые глаза его матери.
Они обязательно поженятся — чуть позже.
В воскресенье в церкви слушают пение прихожан. Кто знает, может, среди поющих также отец и мать Лааса. Поднявшись на вторые хоры и обнаружив открытую дверь, они взбираются на колокольню. Лесенки и снова лесенки. Наадж уже запыхалась. На одном из переходов они целуются, потом прислушиваются, не слышно ли внизу их шагов, и продолжают подъем. Оказываются на верху каменной башни. Над ними встают еще частые переплетения балок и лесенок — теперь уже деревянной башни,— пусть и не столь удобных, как внизу, однако манящих взобраться выше. Все же они остаются здесь. Висит неимоверно большой, многотонный, гигантский колокол с огромным языком, который под силу поднять разве что двум мужикам, и другой, поменьше, тоже медный,— возле большого. Оба колокола укреплены на смоленой квадратной балке. Для Наадж все это ново, до этого она была лишь на колокольне русской церкви, где висели небольшие заливистые колокольцы.
— Если вдруг этот большой свалится на нас?— пугается она.
— Не свалится.
— А он и не придавит нас — мы присядем, и колокол нас прикроет, а когда в субботу, через неделю, звонарь снова поднимется сюда, он нас и выручит.
— Ну, этот колокол такой мощный, что пробьет и это, и другие перекрытия, и от нас ничего не останется.
— Не верю. Все равно ты что-нибудь придумал бы, чтобы с нами ничего не случилось.
Лаас польщен, своей непосредственностью Наадж ему особенно дорога.
Им удается открыть лишь одно слуховое окно — но даже из него башню продувает сильный ветер. Люди внизу маленькие, а дороги и дома совсем как на снимке с птичьего полета. Временами снизу доносится гул пения, проповедь, видно, уже кончилась.
Штормовое море, серые ленты дорог, темные леса, черные поля и обнаженные луга. Наадж считает, что осень более кроткая, проще и сдержаннее весны, которая своей напористостью причиняет боль.
Видит ли Наадж там, в юго-восточной стороне, за лесами и заливами, примерно в восьми километрах отсюда, некое открытое место? Если очень пристально всмотреться,
то слева можно увидеть домики. Это его родная деревня, а самый крайний дом — отсюда не видно — принадлежит семье Раунов.
Наадж пытается отыскать и разглядеть его, но тут ее словно бы уколола ревность, и она спрашивает, а в какой стороне живет Мийя. Лаас указывает на высокий дом, и больше они об этом не заговаривают.
Наверх ведут сколоченные гвоздями лесенки. Здесь нет исправных перекрытий и почти темно, свет едва сочится снизу, из узеньких оконцев каменной башни и сквозь щели в крыше. И все же они лезут вверх. Наадж поднимается с трудом, но она не боится. В последнем сужении башенки лесенка кончается, Наадж продирается вслед за Лаасом между частым переплетением балок. И здесь есть слуховые окна, крыша толстыми железными скобами приколочена к каркасу.
Еще давно, когда Лаас проходил конфирмацию, он вместе с другими ребятами забирался сюда и помнит, как открывать слуховые окна.
— Боже, как высоко, а если отсюда грохнуться!..— восклицает Наадж и хватает за руку Лааса. Верхняя часть башни раскачивается, вздрагивает на ветру.
Люди, как муравьи, шныряют по церковному двору между кленами, которые отсюда кажутся с ноготок. Если бы кто посмотрел вверх, навряд ли увидел бы их между красной дранью, потому что даже петух, взметнувшийся на вершину башни и ростом с высокого молодого стригунка, выглядит снизу обычным петушком.
— Если бы люди жили так высоко, они бы никогда не грешили,— говорит Наадж.
— Навряд ли они тогда вообще бы жили или были людьми. Безгрешными пребывают лишь одни ангелы. Высоко в небе. Господь бог сотворил их в достаточном количестве, поэтому им не нужно заботиться о том, чтобы умножать свой род.
Наадж молчит, башня снова раскачивается, она хватается за Лааса, и они целуются.
Все балки здесь, наверху, исписаны именами, некоторые из них знакомы Лаасу. Он ищет и не находит своего имени, которое вырезал тут в день конфирмации. И ему как-то жаль этого — надпись эта была бы подобна старому знакомому, другу, да и Наадж, наверное, порадовалась бы. Теперь и Наадж выцарапывает острым, стрела подобным украшением берета свое имя и имя Лааса, ни ножа, ни карандаша у них с собой нет.
Спустившись и вернувшись к себе на квартиру, Лаас спрашивает у хозяйки, не наведывались ли отец с матерью. Но никого из Раунов сегодня не было.
Лаас этому рад, он не хочет, чтобы домашние пока знали о Наадж, о том, что она здесь. Несмотря на это, он ведет ее на праздничный вечер. Посельчане в сборе, но Мийи нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77