Он пытается осознать случившееся, распутать нити, но они все больше стягиваются в узлы. Почему Мийя? Это он сотворил подлость,
и он должен бы накинуть на себя петлю. У Лааса возникает такое же чувство, как некогда в лодке, напротив банки, когда он видел сон, что его хоронят, слышал над крышкой гроба заупокойные слова пастора и глухое шмяканье падающей земли. Но так же как и в тот раз, когда его из могилы вызволило удивительное видение Золотых Ворот, так и теперь безысходность кажется не такой страшной, веревки ослабляются, когда он на время оставляет в покое свое собственное «я» и пытается думать, как к нему относятся другие. Написать им обеим — Наадж и Мийе. Одинаковые письма, тогда ложь будет невозможной. И все-таки нужен еще кто-то третий, абсолютно объективный. Аксель Лао, который хочет «усовершенствоваться постепенно». Аксель непременно все поймет и не станет осуждать.
И тогда он принимается писать. Мысленно говорит то с Мийей, то с Наадж и одновременно старается предстать чистеньким перед Акселем. Тут ему приходит хорошая мысль. Он звонит в волостное управление: может ли он получить на сегодняшний вечер пишущую машинку, у него срочная работа. Машинку обещают. Он притаскивает ее домой и отстукивает письмо под копирку в трех экземплярах.
«Стараюсь писать спокойно и трезво. Только едва ли я нахожусь в полном равновесии. Вы, к кому я обращаюсь, были до сих пор моими большими друзьями — и ты, Мийя, не спеши бросать в меня камень. Письмо это больнее всего для Мийи, опасаюсь даже, примет ли она его вообще, хотя именно она больше всего в нем нуждается, появление этого письма и обусловлено моими отношениями с Мийей. Еще тяжелее будет мне отослать письмо Наадж, боюсь, как бы она не ушла от меня. И все-таки, Наадж, не уходи сразу, не уйдешь ведь...
Я не хочу лгать. Пишу вам всем сразу, тогда ложь исключается.
Пытаюсь удержать Мийю от трагических роковых шагов, на которые она в ее нынешнем положении готова пойти. Оба вы — и Аксель, и Наадж — так или иначе наслышаны о моей связи с Мийей. Нашим близким отношениям с ней пришел конец, так как у меня есть Наадж. Я бы не чувствовал никаких угрызений совести, уйдя от Мийи к Наадж, если бы Мийя не объявила, что она беременна от меня.
Вчера она уже хотела перейти жить ко мне, но поняла, что для нее уже нет места в моем доме, и теперь она пишет, что единственный для нее выход — исчезнуть.
Пытался представить себя на ее месте. Смерть может иногда показаться и впрямь привлекательной («Мадам Бовари»). Ее желание покончить с собой вызвано страхом. Она не имеет на это права, в ней уже живет частичка меня.
Я не запрещаю Мийе иметь от меня ребенка — да и не могу запретить. Но у нее есть все же и другой выход. И еще, разве сама мысль Мийи о самоубийстве не эгоистична, ведь если бы это произошло на самом деле — конец нашей любви с Наадж!
Мое письмо путаное. Наадж, ты что-нибудь понимаешь — и ты, Аксель, понимаешь ли ты меня и Мийю?
Или было бы справедливо, если бы я, из сочувствия, позволил Мийе перейти жить ко мне? Так просто она бы и не пошла. Возможно, мы и подходим друг другу, но ведь есть еще и Наадж. Нет, Наадж, без тебя я уже не могу... Если только ты еще не отказалась от меня. Навсегда остаться с Мийей я не в состоянии. Раньше, быть может, да, но сейчас уже нет.
Мне страшно за Мийю.
Но я боюсь и за Наадж. Боюсь, что она сделает какую- нибудь глупость, выйдет замуж.
Письма все же отсылаю, такие, как они есть.
Среда, в самом начале декабря (числа не помню).
Р. 8. Вообще, я свинья. Особенно после этого письма чувствую себя скотом, при этом даже обижая скотину, потому что ни одна тварь не написала бы подобного письма в три адреса. Животное не умеет писать — его счастье — животное просто живет! Почему я не умею просто жить? Почему я не Олави из романа Линнанкоски?»
Пришло указание проконтролировать загруженность дороги. Лаас ходит по поселку, набирает мальчишек на узловые пункты, вручает им регистрационные листы и объясняет, как вести подсчет. С двенадцати часов пятницы до двенадцати часов субботы.
Письма все еще в потайном кармане. Когда писал, не думал, что так трудно будет опустить их в почтовый ящик. И чем больше он тянет, тем непригляднее, по его мнению, выглядит вся эта затея с письмами. Все прекрасное, что было до сих пор между ним и Мийей, кажется вдруг липким, загаженным, втоптанным в грязь этими тремя машинописными страницами...
Но еще раньше, чем он полностью осознает свою робость, нерешительность и низость по отношению и к Мийе, и Наадж, перед его глазами встает Юула, и он словно бы слышит ее слова: «...не говори другим...» Тут же он, правда, понимает, что писать — это почти то же самое, что и говорить, что, заменяя одно слово другим, он ни перед собой, ни перед Юулиным запретом не словчит. Но должен ли он еще и теперь, будучи двадцатишестилетним мужчиной, бояться Юулы?
Собака растет, и горб растет тоже, и зуб растет. Давно бы следовало тому горбу, который взрастила ему Юула, начать показывать зубы. Ведь начал же он растить себе зуб с той самой поры, когда бабушка научила его читать! Ведь это книги больше всего помогали ему в жизни! Книги написаны другими, они помогают понимать как других, так и с е б я. И Мийю, и Наадж, и Юулу, и Хилью — все они, как говорят в деревне, бабы. Он же мужик, и почему он должен всю жизнь страшиться бабьих указов и запретов.
Мысли его снова связались в узел.
И тут же, ощущая подступающую к горлу злобу против Юулы и всех других Юул, он сует конверты в почтовый ящик и резко хлопает крышечкой.
Махнуть рукой на всю эту историю! На море, на судно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77