Отец не знает сына, брат — сестры. Знает, конечно, что это его сестра, но что она такое, его сестра, того он не узнает. Никто даже на миг не снимает с себя маски, а если вдруг кто-то снимает, все усмехаются, смотрят с любопытством, перешептываются и лишь плотнее натягивают свою маску. И только одному ему неуютно, очень неуютно в этом мире. Потому что—«...не говори другим...».
Такая страшная пустота и боль в душе, что он уже и не знает, как скрыть это от прохожих. Идет пожилая дама, за ней две барышни. Лаас закрывает глаза рукой — слезы текут между пальцами. Шаги приближаются, вот они уже возле скамейки, на которой он сидит, минуют его. Дама и барышни оглядываются. Лаасу стыдно. Ах, все равно, видят так видят.
Затем проходит какой-то мужчина в летах. Удаляется довольно далеко, почти до моста Свободы, и возвращается назад, опять проходит далеко вперед, однако через некоторое время вновь оказывается рядом. Будто начальник вокзала в ожидании поезда. И тут старик присаживается возле негодна скамейку. С разговором не лезет, сидит спокойно, в его сторону не смотрит, наконец все же заговаривает:
— И когда только эти деревья вырастут, что на том берегу посажены? Когда я был еще молодым и приехал в Тарту, подумал, что и там могли бы расти такие же клены, какие растут на этой стороне. Если бы их посадили тогда, сейчас бы они были уже вполне приличными деревьями.
Через некоторое время старик заговаривает вновь, теперь уже обращаясь больше к Лаасу:
— У вас что... горе какое?
— Нет, ничего.
Но чуть погодя добавляет, потому что голос у старика был дружелюбным:
— Мы, люди, все большие обманщики.
— Да, уж бывает, один эдак, другой так. Случается, и почестнее кто попадается тоже.
— Я такого ни одного не видел.
— Молод еще — потому. Вот когда доживете до моего, то из-за этих обманщиков особо уже огорчаться не станете. Мой давний друг тоже оказался обманщиком. Занял деньги и не вернул, обвел вокруг пальца и сбежал в Америку. С детских лет дружили, вместе росли — и обобрал до нитки. Был полный разор — жена, дети, помощи ниоткуда. Но тут другой, вроде бы честный друг вызволил меня из беды, и вскоре я опять с четырьмя подмастерьями корпел над обувкой. В беде согласился на большой ссудный процент, но не выдюжил с расплатой, и так все пошло плохо, что моей фирмой завладел тот же самый честный друг — как это обычно бывает на свете. А тут, смотрю, американский друг подловил меня еще и на том, что не совсем обманщиком оказался, как я его считал, он начал потихоньку возвращать мне деньги. Сперва по нескольку десятков долларов, дальше — больше. Я и хозяйство свое выкупил, и пятого подмастерья в придачу взял. Но в большинстве-то бывает как раз наоборот — плут так и остается плутом. Эти дела земные настолько запутаны, что, бывает, и сам не поймешь, кто ты такой — плут или честный человек. Все они вокруг тебя вертятся, плуты, и торговец, у которого ты кожу берешь, и другой, кому ты свой товар сбываешь, и жена, и дети, и прочие люди. Но лучше всего, если ты уже никто, как я сейчас. Дети взрослые, один мастеровой всего и копается: ровно столько, чтобы инструмент и машинка не заржавели. Разве против фабрик попрешь? Да и надобно такой уже нет.
— Ах, это все торговые и денежные дела. А вот если человек обманывает тебя, иначе — представляет себя не тем, какой он есть,— говорит Лаас, а сам уже приготовился слушать.
— Да и денежных дел плуты обманывают так же. Приходит клянчить, до того честный и хороший, но только получит свое — и уже дорогу забывает. Человек — удивительное животное. Я тут приглядывался к угрям на рынке: одни такие светло-серые, другие черные, а торговец и объясняет — одна, мол, рыбина с песчаного дна, другая — с глуби взята. Профессора, говорят, выяснили, что угри выводятся где-то в Атлантическом океане и много морей проходят, прежде чем их тут изловят. Если на крючок возьмется с песчаного дна, то она серая, если из глубины поймаешь — она черная,— по лику того места, откуда ты ее изловишь. Так же и с тем диким человеком — где ты его изловишь, такого он и будет цвета. А переместить на другое место — и цвет поменяется. Конечно, эти перемены сказываются не так скоро, старые пятна еще долго сохраняются на нем, да и кто знает, вся ли прежняя краска сходит с него. Профессора, говорят, теперь изучают этого человека: один говорит — старый цвет весь уходит, другой, наоборот, что не уходит. Когда сын мой был студентом, он мне эти дела сказывал. И народу будто тоже рассказывают и картинки показывают, по пять центов за вход. Но то, что человек — существо переменчивое, в это я верю. Какого он вида в материнской утробе: сперва ну просто малек, потом уже будто птица и только спустя четыре месяца принимает немного человеческий облик. И вот нарождается на свет, и проходит еще двадцать лет, когда этот малек полностью человеком становится. Но из него не сделаешь чего захочешь, из негра не выйдет белого, скорее из белого получится негр, на этом свете у каждого дела есть свой порог.
Старик говорит тихо, монотонно, впечатление такое, что ему все равно, слушает его кто или нет, соглашаются с ним или нет. Разговор течет медленно и спокойно, как река, которая хотя и не чистая, но, несмотря на это, в ней может водиться рыба.
— Одно место из Библии запомнилось мне, это история фарисея и мытаря. Первый стучал себя в грудь и оставался праведным, второй же молил, чтобы господь был к нему, бедному грешнику, милостивым. Я уже ни в кого не осмеливаюсь бросить камень. Люди, конечно, бывают разными, но это потому, что разное повсюду дно. И на того, кто бросает камень, я не осмеливаюсь замахнуться, ведь это господь определил ему бросать камни, и пусть он себе бросает эти камни и вершит суд, иначе жизнь на земле остановится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77