— А по правде, так всяко: и хорошее, и дурное. Вот уже год, отец, везу тебе последний привет от Иылкыбая.
— Йылкыбай, Иылкыбай... Маленькой моей услуги до самой смерти не забыл.— Мэргэн покачал головой.
— Не маленькая была услуга-то. Как рассказывал Иылкыбай, ты его от смерти спас.
— Да, было. Из медвежьих лап его вырвал. Молодые были, отважные и глупые,— усмехнулся мэргэн.— Все трое — и медведь, и мы с Йылкыбаем.— И, махнув рукой, поторопился перевести разговор на другое: — Слышал, наверное, сэсэн, Богара войска собирает. Гонцы были, ханский ярлык привезли. Говорят, Орда к войне готовится с Хромым Тимуром. Но у Богары на уме что-то другое. Передал с гонцами: «Когда два стервятника дерутся, не лучше ли соколу лететь стороной?»
— Ну и?.. Что тамьяны думают? Коней седлают или ищут, где бы в тенечке прилечь?
— Двести всадников встали под руку Богары. Еще четыреста готовы седлать копей. Старейшины тянут, новых вестей от бея ждут. На то они и турэ, все прогадать боятся.— Мэргэн тяжело вздохнул.— Стар я стал, сэсэн. Скоро сабли зазвенят, а я, как ты говоришь, в тенечке хоронюсь.
Значит, правда... Слова мэргэна подтверждают слухи, которые он уже слышал урывками. Надвигается буря. Если намек Богары верен, то светлые дни, в ожидании
которых истомился народ, уже близки. В такое время сэсэну положено быть в войсках. Завтра же они с Арсланом выйдут в обратный путь.
В это время поднялся полог юрты, и один за другим вошли человек десять стариков. Пока они здоровались, о житье-бытье расспрашивали, женщины расстелили на войлоке просторную, как озеро, скатерть, принесли большое деревянное блюдо с исходящей паром молодой бараниной.
Весть о приезде сэсэна уже облетела все кочевье. Гости ели-пили, а тем временем к юрте Буребая собирался народ, все надеялись увидеть Хабрау, услышать его песни и кубаиры.
— Добро, сэсэн, возблагодарим Тенгри и выйдем к народу. Они твоего слова ждут,— сказал мэргэн.— Есть, видно, в струнах твоей домбры какой-то секрет.
Люди сидели, большой подковой охватив юрту. Хабрау вышел на середину, поприветствовал народ, затем дал знак Арслану. Тот принес два курая, один подал сэсэну, другой взял себе. Глянули они друг на друга, вздохнули разом — и ожили, запели два курая. Сэсэн, прикрыв глаза, тянет мелодию на широком дыхании, а за ним чутко, с еле заметным прогалом следует глуховатый говор курая Арслана.
Народ молчит. Лишь женщины вздохнут порой и вытрут слезы краем платка. Замолкают кураи, но не успеют старики воскликнуть «Хай, афарин!», как начинается новая мелодия. Затихнет она, протяжная, вольная, как эти просторы, ее сменяет быстрая и задорная плясовая, и тут же следом — яростная, грозная, в рокоте которой слышны боевые кличи.
Затем пришел черед домбре и кубаиру. С минуту сидел Хабрау, опустив глаза в землю. Вот в полной тишине зазвенели и зарокотали струны, и сильный, звучный голос подхватил:
Скажешь: «Говори»,— скажу, Скажешь: «Говори»,— скажу, Так внимай, народ, словам: Слово вашего сэсэна — Завещанье предков вам.
Слова старинного кубаира проникают в самое сердце слушателей. Молодые сжимают рукоятки сабель, а аксакалы, что были в многочисленных сражениях, не щадя себя бились с врагами, а теперь уже и суставы не гнутся,
и глаза слезятся, с гордым видом поглаживают бороды. Громко звучит сказание сэсэна, высоко взлетает рокот домбры, взмывает соколом, но тут же сложит крылья и ринется вниз, и вот уже летит низко, как стриж над самой водой перекатов,— просверк, еще просверк, и исчез...
Разве дичь оставишь в небе, Коль тесен сагайдак стреле? Разве ты мужчина, если День-деньской ты не в седле? Если встал Урал высоко — Край, милей зеницы ока, Ты ль не страж родной земле?
Положил Хабрау обе ладони на струны, оборвал их рокот.
— Кони ржут в предгорьях Урала, звенят клинки,— заговорил он в полной тишине,— усергены, кипчаки, бурзяны точат сабли. У минцев оседланы кони, юрматинцы хоть сегодня готовы в бой. Тамьянская сторона, знаменитая тамьянская сторона, что думаешь ты? — Хабрау встал, скинул зилян и, подняв рубашку, обнажил спину.— Смотрите! Вот он, след зубов ордынской собаки! А на вас—мало таких следов? Неужели на силу нет силы? Неужели нет отважных мужчин, что поднимутся на ордынских армаев? Рта еще не откроешь, слова в защиту правды и справедливости не скажешь, а вперед твоего слова над головой твоей уже свистит камча. Неужели нет отважных джигитов, что поднимутся на ордынских армаев?
Только тут он почувствовал, как устал, нащупал свой зилян и, опустив голову, шагнул в юрту.
14
Турэ всех племен поддержали Богару и решили, что объединенное башкирское войско под руку Орды не пойдет, а останется здесь, на своих рубежах, для защиты собственных земель. Тем самым все башкирские племена, слившись воедино, станут как бы на путь самостоятельного государства — свой хан, свое постоянное войско, свое собственное твердое управление. Большинство пришло к мысли, что настало время объявить Богару ханом и поднять его на белой кошме, лишь старейшины минцев воздержались. Причина — минский бей на совет не прибыл, а глава его войска Янбек твердил одно: «У меня
свой бей есть, его слова жду. Даст он согласие — соглашусь и я».
Богара, хоть сердце огнем жгло, виду не подал, обиды не выказал, наоборот, похвалил минца за мудрость и осмотрительность. Принялся разъяснять, что самостоятельное государство создавать — дело не из легких, неплохо бы на первых порах держаться какого-нибудь сильного царя. «А минцы,— медовым голосом говорил он,— кровная наша родня. И уж, конечно, заботы своих родов выше интересов всей башкирской земли никогда не поставят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99