Было чему удивляться послам. Видно, во многих башкирских кочевьях побывали пронырливые лазутчики Хромого Тимура, змеей проползли, все обшарили. Иначе откуда бы такая осведомленность сардара? Дервиш, что оставил бею серебряное кольцо, видать, был не единственным. Подумал-подумал Юлыш и пошел на хитрость.
— Часть войска мы вам отправим, доблестный сардар,— сказал он.— Что же касается ясака, обсудим с аксакалами и известим вас. Не торговаться мы сюда при-
были, а выразить великому эмиру свою преданность и усердие. Теперь же, попрощавшись, можно и обратно.
— С зарей и тронетесь. Все, о чем мы здесь говорили, должно оставаться в тайне. Это вы, конечно, и без слов понимаете. Еще, уважаемый Юлыш-бай, вот какой к тебе вопрос: что вы сделали с моим человеком, которого я посылал к Богаре-бею? Почему он не вернулся с вами?
— От нас живой-здоровый ушел, собирался идти к минцам,— спокойно, смотря сардару в глаза, ответил Юлыш. Он не лгал — он не знал, что дервиш был убит,
— Хорошо,— сказал хозяин. Поверил ли, нет ли, но лицо его все так же радушно, глазки все так же маслены.— От слов перейдем к делу. Сын Богары-бея с четырьмя джигитами останется у меня. Чтоб было кому, случись от нашего падишаха какой приказ, доставить его вам...
Понятно. Оставляют заложниками. Если тот дервиш не сыщется, участи Айсуака и тех четверых не позавидуешь.
Когда послы вышли из шатра, к ним подошел тот первый провожатый с часовыми. Только они тронулись, кто-то шепнул Хабрау на ухо:
— Жди, следом буду.
«Тот, белолицый»,— понял Хабрау.
Они подошли к месту своей ночевки и только присели на корточках перед синим жаром догорающего костра, из темноты послышалось:
— Эй, Хабрау! Есть ли ты?
— Я здесь! — шагнул Хабрау на голос. И в тот же миг понял, кто это.
Две руки обняли его. Горячее лицо прижалось к его лицу.
— А ведь говорил я, что станешь ты большим турэ! Помнишь? — спрашивал задыхающийся голос.— Слышал, слышал, ты теперь знаменитый поэт своей земли! И такая тебе честь — посол при великом эмире.
— Нормурад... шакирд... брат...— только и сказал изумленный Хабрау. Из глаз брызнули слезы. И, все еще не веря, обнял его за плечи и потянул к свету костра.— Он — как в первый день!
— Нет, поэт, прошли беспечальные шакирдские времена. Сном теперь кажутся, сладким сном...— сказал Нормурад, его лицо тоже было мокро от слез.— Я теперь на службе у эмира.
— Подожди-ка, ты же не к военному ремеслу готовился. Хотел все силы науке и просвещению отдать...
— Эх, Хабрау, да ты и сам, как я полагал, не стал ни муллой, ни ученым! Смотрю, даже домбру свою оставил, на государственную службу пошел. Нет, не может, видно, человек жить как он хочет... Я готовил законы, чтобы улучшить правление в разных областях нашего государства, в разных вилайетах, пекся о культуре и просвещении. Но...— Нормурад помолчал, как бы прикидывая, говорить или нет, прислушался к окружающей их тишине.— Но дали понять, что время для своих замыслов я выбрал неудачное. Так что теперь я в помощниках у историка Шарафутдина. Пишем историю войны.
Когда Хабрау стал расспрашивать про Миркасима Айдына, Нормурад с еще большей настороженностью вгляделся в темноту.
— Уже лет шесть,— тихо сказал он,— как незабвенный Миркасим Айдын ушел из этого неправедного мира.
— Совсем еще молодой! Какая же болезнь его... так...
— Тогда еще, при тебе, его выслали из Самарканда. А в Астрабаде держали в сыром зиндане. Самые знаменитые, самые влиятельные ученые и поэты написали на имя великого эмира прошение, чтобы Миркасима вернули в Самарканд. Дать-то согласие эмир дал, но поэт в сырых камнях уже застудил грудь, когда вернулся — лицо было желтым, как шафран.
— Эх, поэт, бедная бессчастная душа!..— горестно покачал головой Хабрау.
— Да, Хабрау-друг, счастье не открыло ему своего лика. Болезнь-то болезнью... Душа у него подломилась, рухнули золотые опоры. Тонко чувствовал, и сердце у него было чистое. А за каждым его шагом следили соглядатаи. Тяжело переживал, что уже не может творить. Стал пить... И, проклиная жестокую судьбу, во всем широком мире не найдя душе приюта, наложил на себя руки. Повесился...
Голова Хабрау дернулась, как от удара. Стиснув зубы, он смотрел, как почти уже затухший костер перед ним на глазах наполняется алым жаром. И лишь когда померкло снова, он смог сказать хоть что-то.
Грустная беседа — тихие слова и горестное молчание — двух сердечных, случайно встретившихся друзей, уже на всю жизнь распрощавшихся когда-то, длилась, пока желтый рассвет не осветил небо на восходе.
Хабрау сетовал на то, что и надежды, которые измученная башкирская земля связывала с царем Тимуром, вот-вот рухнут.
Нормурад рассказывал о том, какая шла в Мавераннахре борьба за власть между городскими богатеями*и верхушкой кочевых племен и как он сам из-за этих распрей распрощался с мечтами юности. Оказывается, если хочешь, чтобы имя твое было в чести, добро в сохранности, а семья в благополучии, будь всегда у великого эмира на глазах, ходи с ним во все его походы. Тогда и свою долю военной добычи получишь, и как государственный служащий, заслужив доверие, можешь войти в самое ближайшее окружение владыки. И с тех пор как больной, состарившийся его отец ушел с воинской службы на покой, пришлось на службу к эмиру идти Нормураду. Потому что их род из городских, а возле Тимура набирает силу кочевая знать.
Посольскую миссию Юлыша и Хабрау Нормурад одобрил, хотя и дал понять, что на эмира больших надежд возлагать не следует. Однако будет лучше, если башкиры выставят войско против Тохтамыша, это им зачтется. В этом с сардаром он был согласен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99