«Ты можешь удалить от меня ребенка, ненавидеть меня и нашу жизнь,— ответил я ей,— но уйти ты не можешь, ты обязана бороться здесь, рядом со мной и звучной ложью».
Часто я неделями бывал в поездках и в самом Сайгоне в разъездах с утра до позднего вечера, дома появлялся как гость среди гостей, прокрадывался в комнату, где спала наша дочь, и бывал почти близок к тому, чтобы разбудить, поднять ее. Если она открывала глаза и вопросительно смотрела на меня, я не мог сказать ей, почему сторонюсь ее, почему у нее неподходящие учителя, друзья и она предоставлена этой лживой жизни, которая затянулась слишком надолго. Однажды я даже поймал себя на том, что начал рассказывать о Мейсене, о своем детстве на Эльбе и о том, как мы выглядывали из бойниц, потому что тогда тоже была война. Мне показалось, что она лишь притворяется спящей и с интересом слушает, но что я мог ей рассказать? Что сказало бы ей на-
звание Мейсен или Эльба, фаустпатроны или «дранду-лс1Ы»? Я хорошо помнил деда и мать, у которой никогда не было времени для меня — как и у меня для Бинь, Вообще много было похожего с моим тогдашним существованием, и даже поговорка деда зазвучала и на нашей вилле: «Лучше быть мертвым, чем красным». Никто не решился тогда возразить, ни я, ни Хоа Хонг. Лишь иногда она обнимала дочь, клятвенно убеждая ее в чем-то, но это не было правдой и не могло быть.
Мы вынуждены были притворяться, я не мог сказать Бинь правду даже о своей искалеченной руке, Дьен-бьенфу, Севере и о годах, полных приключений, в бытность мою носильщиком чемоданов и таксистом. «Я изучал медицину и изголодался в годы учения,— врал я, когда она об этом спрашивала.— Не только здесь существуют бедность, голод и все то, что они несут с собой, мне оторвало два пальца, когда я взялся за опасную работу». А Бинь ничего не понимала, никаких намеков, так мне казалось по крайней мере, потому что она спрашивала: «Почему же ты не стал доктором, если ты изучал медицину? Я бы охотно изучала медицину в Америке и стала доктором».
Ей тогда было уже двенадцать, а может, даже четырнадцать лет. Я едва мог смотреть ей в глаза, по мере того, как наш призрачный мир делался ее собственным миром. Однако я не видел никакой возможности вызвать у нее большее доверие или изолировать от всякого неподходящего влияния, которому она подвергалась изо дня в день, и не только в нашем доме. Полный беспокойства возвращался я из каждой поездки, еще более обеспокоенным я снова уезжал. Чаще, чем это было нужно, я задерживался в Бангкоке и Нью-Дели, создавал новые филиалы и как плейбой вел себя с хорошенькими девушками, кое-кто из них так же, как и я, получил подготовку в дельте Меконга. В Таиланде размещались пять опорных пунктов американских подразделений бомбардировщиков, среди них стартовые площадки Б-52 для стратегического использования в Северном Вьетнаме. К счастью, Утапау и Корат, главные базы Б-52, удаленные от Ханоя не более чем на полчаса полета, были окружены хлопковыми плантациями, так что я смог незаметно установить предупреждающие передатчики в закупочных филиалах «Медтекса», в складских помещениях и задних комнатках. И как только пилоты или техники. Это поглощало меня целиком и наполняло гордостью, хотя и было больно, что я ни с кем не могу поговорить об этом, даже с Хоа Хонг, которую убивала наша обычная, мелкая работа и которая порой не видела в этом больше никакого смысла. С какой радостью я показал бы ей то письмо, которое по тайным тропам пришло ко мне с Севера и после прочтения подлежало уничтожению. «Донг ти дык,— говорилось в нем,— мы бережем связи с Тхо как зеницу ока. Укрепляйте и развивайте их любой ценой!» В Сайгон я всегда возвращался лишь на несколько дней, заботясь о передатчике с широким радиусом действия, запасных частях, пытаясь предусмотреть все возможности, чтобы не было ни единой секунды промедления или простоя. Повсюду, куда бы я ни приезжал, я показывался на приемах и вечеринках в обществе американцев, болтал, говорил о политике, высказывал критические замечания об экономике, как это и подобает деловому человеку. У себя дома, в присутствии Хоа и Бинь, я лишь изредка позволял себе публичное замечание о военном положении, когда задирающая нос компания сидела за столом, ела и пила за счет «Медтекса». «Папочка, ты что, сомневаешься в том, что Америка выиграет войну? — спросила Бинь в присутствии всех.— Но ты же знаешь, что Америка еще никогда не была побеждена».
На это мне ничего не оставалось, как сказать «да» и «аминь», да еще терпеливо сидеть на месте, когда она по радио или телевидению следила за бомбардировками Севера, не выказывая ни следа печали, ни возмущения, напротив: американская война казалась ей недостаточно эффективной. Между тем все крупные города Севера пострадали от бомбардировок, двадцать восемь административных центров из тридцати, все без исключения индустриальные области и электростанции, четыре тысячи общин из шести тысяч, триста пятьдесят больниц, три тысячи школ, пятьсот пагод и храмов, тысяча шестьсот оросительных сооружений, все мосты, большие и малые, любой бамбуковый мостик. Но все же было сбито более четырех тысяч американских самолетов, среди них шестьдесят Б-52. «Шестьдесят - это хорошо, это очень хорошо,— сказал я.— Это очень много бомб, тысячи тонн, которые никого уже больше не убьют и ничего не уничтожат». Я вынужден был сказать это громко, выдержав сверлящий, почти ненавидящий взгляд Бинь и испуг Хоа. Да, я довел дело до того, что Бинь еще больше отдалилась от меня и дискредитировала, рассказав об этом в колледже Абрахама Линкольна, куда ее приняли за добропорядочные американские убеждения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51