На конверте было написано: фрау Хульде Доббертин, в бывший дом паромщика. От деревни до перевоза — три километра, к тому же снег еще не сошел, добрый час потратил старый почтальон на дорогу и был рад немного передохнуть под кровом скромного жилища. Этой дорогой он ходил редко, казалось, ни одна душа на свете не помнит о том, что здесь живет женщина с сыном, который родился в первый послевоенный март, а теперь — бледное, худое, жалкое создание — вступает в самостоятельную жизнь. С тех пор как Эльба стала пограничной рекой, Доббертины, некогда водившие от берега к берегу паром, никому не были нужны. Каждый месяц женщина ходила в Ферхфельде за мизерной вдовьей пенсией, каждую неделю она ездила в Люнебург, чтобы взять на дом работу. Был ли у нее еще какой-нибудь доход? Кто знает. В деревне это никою не заботило, с ней почти никто не разговаривал. Молчал и почтальон, когда она пододвинула ему стул и взяла письмо.
— Вы не подождете? Мне хотелось бы сейчас же написать ответ,— произнесла ока, с каменным лицом прочтя короткое письмо.
Старик кивнул и подумал: невеселая будет весточка. Мальчик с удивлением наблюдал за своей матерью, которая, закрыв глаза, застыла над чистым листом бумаги, а потом с лихорадочной поспешностью написала несколько слов. Она протянула почтальону письмо и спросила:
— Достаточно одной марки за авиаписьмо в Африку?
Оставшись вдвоем с сыном, женщина объяснила:
— Письмо написал твой отец. Он лежит в госпитале, он инвалид. В апреле или мае его выпишут, и он спрашивал:
— А не может отец приехать к моей конфирмации? Хотя бы на день? Чтобы он был с другими гостями.
— Нет,— ответила мать и отрицательно покачала головой.— Нет, мы никогда больше не встретимся.
Прошло время, и мальчик заговорил об этом снова. Они достали из шкафа костюм, который ему предстояло надеть в день конфирмации. Коричневый костюм в белую елочку, старая вещь из прочного, грубого материала, время оставило на нем свой след — глянец на коленях и локтях, свидетельствующий о бедности владельца. Воротник вытерт, как раз на него упадет взгляд священника, когда конфирмант опустится перед ним на колени, чтобы получить благословенье господне. Об этом думала мать, тщательно подшивая не по росту длинные рукава и брюки. Когда она помогала сыну надеть пиджак и он упрямо спросил, принадлежал ли костюм его отцу, самообладание, хранимое ею до той минуты, покинуло ее. Она притянула к себе сына, обеими руками погладила его испуганное лицо и рассказала ему то, о чем рассказывать не хотела,— неприкрашенную историю своей жизни.
Мать усадила мальчика рядом с собой на лавку в лачуге, которая, сколько она себя помнила, всегда была ее домом. За окном, пытаясь взлететь, била крыльями курица, которую вспугнула собака. Было обеденное время, в плите потрескивал огонь, в железном котелке закипала вода.
Солнце не грело в этот туманный апрельский день. Низко над землей носились ласточки, пронзительно кричали чайки и дикие утки. Полускрытая кустарником и деревьями, текла Эльба, спокойная, едва слышным плеском напоминающая о своей близости к дому. Но ее близость была опасной. Выйдя из берегов и заливая низины, воды Эльбы нередко поднимаются сюда, к краю пустоши. Однажды дом Доббертинов залило по самую крышу, на закопченных стенах до сих пор проступают подтеки, оставленные половодьем. Сарай развалился, крыша дома залатана кое-как. У калитки лежит поперек дорожки срубленное дерево, словно знак того, что в отрыве от всего мира здесь живут двое, женщина и ребенок, сидящие сейчас тесно прижавшись друг к другу.
— Этот костюм вызывает у меня воспоминания обо всем лучшем и худшем в моей жизни,— сказала мать, теребя платок.— У бедняков вроде нас мало вещей, с которыми связаны какие-то воспоминания, и правильно. Наверное, еще лучше не иметь вообще ничего, что может вызвать воспоминания. Но и тогда останутся потолок, какое-нибудь дерево и, наконец, небо, под которым произошло то, о чем хочется и невозможно забыть. Хочешь не хочешь, а человеку надо чем-то прикрыться, иначе он и впрямь был бы зверем. Вот почему у меня есть такой костюм с воспоминаниями, и ты будешь его носить. Ты уже не ребенок, но еще не мужчина, всего того, что я расскажу тебе, ты не поймешь. Но что-то из сказанного, надеюсь, останется у тебя в памяти и принесет тебе пользу, когда ты останешься на свете один. Наступит день, когда меня не станет,— не надо спорить. Может быть, ты покинешь меня, но скорее — я тебя, ведь мне больше пятидесяти, а перенесла я немало. Мне хочется только одного, чтобы ты раньше, чем я, узнал правду о жизни, правду горькую и прекрасную. Не слушай, если тебя станут убеждать, что в воспоминаниях свет и тень меняются местами. Ложь! Все добро, сделанное тебе или тобою, останется добром, а зло всегда остается злом. Есть бог или нет его, в один прекрасный день перед каким-то судьей предстанет каждый. Сам видишь, я предстала перед тобой, моей плотью и кровью, и должна держать ответ, \01я мне и нелегко. Я надеялась, ты наденешь костюм и порадуешься тому, что в нужную минуту он выручит тебя; но ты задаешь вопросы, и промолчать я не имею права.
Мальчик подавленно смотрел на нее. Он никогда не слышал, чтобы она так говорила. Ее лицо казалось чужим, бледным и желтоватым, завязанные тугим узлом седые волосы растрепались. Глаза, добрые, спокойные, темные материнские глаза, беспокойно бегали, они обратились куда-то вдаль, к чему-то невидимому, в испуге отпрянули от него, и судорога пробежала по тонким бровям, бесцветным губам, передалась горлу и рукам. Он хотел удержать ее руки, но не смог, вконец ошеломленный и смущенный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51