взяла дочку
на руки, приласкала, прошлась с ней по палате, то и дело смотрит на часы, в растерянности остановилась у окна.
Потом она положила ребенка в постельку и собралась уходить, хотя время посещений еще не истекло.
— Вот, теперь у нас есть ребенок, но мы видим его несколько минут в неделю.— И она заспешила к выходу.
На улице почти весело воскликнула: — Ну, здравствуй, старина! — и пожала руку.— Как это тебе взбрело в голову принести сюда цветы?
Ганс предпочел не отвечать и посмотрел вверх на освещенные окна, на родителей с детьми и сестер в белых халатах. Он надеялся, что цветы стоят теперь у Аниной кроватки. А Виктория упрямо поучала его, что запах цветов может повредить ребенку, вообще они ребенку не нужны.
— Это мир без цветов, здоровый, стерильный мир младенца. И тебе придется удовольствоваться тем, что не ты и не я, а медсестра когда-нибудь покажет нашей дочери цветок и скажет: «Это цветок».— Она пошла быстрее, уверенно находя в сумерках дорогу, ведущую мимо парка, мимо стройки, расположенной на месте выкорчеванного соснового леса.— Но некоторые вещи я хочу объяснить ребенку сама, попозже,— добавила она.— Есть вещи нежнее запаха цветов и намного опаснее.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он.
— Я думаю о нас с тобой и о нашем ребенке.
Он глубоко вздохнул, пытаясь скрыть волнение. В последнее время он много думал об этом и потому решился сказать:
— Да, нам было хорошо вместе, но мы надеялись на большее.
Понимала ли она это по крайней мере?
— Иди сюда.— Она взяла его за руку и снова вывела на дорожку, которую он потерял в хаосе разрытых канав и выкорчеванных пней.— Избавься от романтики, мой милый. Ребенок есть ребенок, ни больше ни меньше. Такой же, какими когда-то были мы. И мы ошибаемся, желая добиться от детей большего, чем достигли сами.
— Дело не в этом,— возразил Ганс, не давая Виктории высвободить руку.— Прежде всего речь идет о нас самих.
— Нет,— отрезала она и быстро пошла вперед.— С этим покончено, хватит.— Она заговорила о другом: о своей работе, о кипах чертежей, над которыми просиживала до поздней ночи и даже дома по воскресеньям.— Мой мир теперь — за кульманом, моя душа — тот же чертежный карандаш. Я погрузилась в свою стихию, будто русалка.
— А ребенок? — спросил он.
Они вышли на окраину, где она жила. Было темно, в
воздухе висел туман, и только отсвет витрины падал на дверь, к которой прислонилась Виктория.
— А в следующее воскресенье? — спросил Ганс, когда она обернулась.
— В следующее воскресенье опять будут цветы для Ани,— съязвила она.
Он кивнул и принялся машинально рассматривать витрину: фотоаппараты, линзы, словно слепые, мертвые глаза. На какую-то ничтожную долю секунды ему показалось, будто он видит себя и Викторию этими глазами: две смутные тени, поспешно уходящие друг от друга, а между ними пропасть, Зерранское озеро, дно морское.
— Но я полагаю,— спокойно и уверенно сказала она, отпирая дверь (правда, подбирала слова дольше обычного),— я полагаю, мы понимаем друг друга хотя бы в том, что нам не придется вечно стоять на страже у детской кроватки. Моя жизнь не вечно будет вертеться вокруг нее, твоя тоже. Каждый из нас, в том числе и ребенок, должен жить своей жизнью, не так ли?
Последнее, что он видел, была протянутая рука Виктории.
Прикосновение ее обдало холодом. Он сказал «да», думая «нет».
Потом кивнул и быстро зашагал прочь.
9. — Мир тесен,— сказала Виктория при расставании.
— Виктория, ну что ты говоришь? — воскликнул он. И ее имя, и вообще все на свете казалось ему сомнительным: «Виктория», «победительница». Спору нет, мир стал тесен: один час полета до Праги, один день — до Мехико, а сообщение о смерти Кеннеди облетело мир за минуту. Но в этот день летом тысяча девятьсот шестьдесят первого года о смерти и речи не было. Виктория радовалась ребенку — Ане исполнилось три с половиной месяца.
— В чем дело? — спросила Виктория.— Да не смотри на меня так, это просто смешно, и вообще тебе лучше сейчас уйти.
— Нет, это ты сейчас уходишь,— сказал Ганс. Она улыбнулась:
— Да, конечно. И тебе меня не удержать. Вообще-то она собиралась уехать лишь завтра или
послезавтра. Она говорила об этом, словно о каком-нибудь пустяке, забывая, что тесный мир, о котором она
толковала, состоял из двух миров с разными человеческими законами. В тот далекий августовский день они стояли у окна старенького дома в Доббертине, где Виктория снимала квартиру. За окном тихо и неподвижно, словно навеки застыв, лежал городок. Хозяйка открыла дверь, заметила: «Как-никак, а ребенок такой славный» — и предложила Гансу переночевать. Старушка внесла поднос с кофе и пирогом, и это отсрочило расставание. Сегодня Виктория должна была вернуться в сосновый лес, в барак, к чертежной доске. Завтра или послезавтра будет уже бессмысленно просить толстого шефа отпустить проектировщицу Линднер на два часа с работы. Проектировщицы Линднер уже не будет в Доббертине. В лучшем случае в шкафу останется ее белый халат, в плане — фамилия, несколько незавершенных чертежей перекочует на другие доски, а в этой комнате сохранится разве что стопка журналов, связка книг да какое-нибудь платье, не поместившееся в чемодане.
«Барышня выехала, совершенно неожиданно,— скажет хозяйка.— И вы тоже не знаете куда? Разве она не взяла своего ребенка? Странно...»
Кофе был хороший, и пирог хозяйка сама испекла. OHII отчаянно старались быть любезными друг с другом, пока хозяйка оставалась в комнате, не замечая, что крадет у них драгоценные минуты. Может быть, у Виктории было иное чувство, чем у него. Она была победительницей, до сих пор ей все удавалось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51