Все вокруг жило и дышало. В маленьком голубом замке в нескольких сотнях метров отсюда была Аня, их дочка. Может быть, скоро Виктория бодро и весело подкатит на машине по этой самой все растущей асфальтированной дороге к подъезду дома, где в хороших руках находится Аня.
— Или мы встретимся еще где-нибудь, и ты принесешь ее,— сказала она.— Я па тебя полагаюсь.
Он кивнул, не понимая в эту минуту, что было потеряно и что еще придется потерять. К ребенку он испытывал довольно смутное чувство, он и видел-то его всего два или три раза — счастливый отец, приходящий в дом, где его дочь и еще пятьдесят других детей нашли себе временный приют.
— Прощай! — сказал он.
Виктория пересекла дорогу. Асфальт, нагретый солнцем, размягчился, и каблуки оставляли следы. Дверь барака давно уже закрылась, а он все смотрел на нее. Потом проехал самосвал с цементом, и Гансу пришла в голову смешная мысль, что достаточно нескольких резиновых шин, чтобы уничтожить всякий след молодой проектировщицы, которая год назад, полная надежд, приехала сюда.
— Вот теперь-то и начнется жизнь,— сказала она, садясь в поезд, отправлявшийся в Доббертин.— Устроюсь
там, рожу ребенка, построю фабрику и посажу яблоню. А он крепко пожал ей руку и крикнул вслед уходящему поезду:
— Второе дерево посажу я, а третье — наш ребенок.
10. Через несколько недель он написал матери: «Виктория теперь на Западе, позже она заберет ребенка».
Мать ответила: «Она не смеет забирать ребенка. Ты должен взять его к себе».
В Лейпциге он несколько лет жил на квартире. В комнате хватало места лишь для кровати, шкафа, стола и двух стульев. Целыми днями он пропадал в институте или в библиотеке, возвращаясь обычно поздно вечером. Хозяйка, брюзгливая вдова почтового советника, не любила, когда Ганс включал радио или приводил друзей. Она шумно орудовала в кухне, чертыхаясь, топала по коридору, грозила отказать ему от квартиры, отравляя и без того редкие свободные часы. Ганс обрисовал все это своей матери и намекнул, что ему трудновато пришлось бы с ребенком даже в более благоприятных условиях.
«Пока я не вижу иного выхода, кроме как оставить девочку в Доббертине, ведь в Доме ребенка за ней хороший уход»,— писал он в конце письма.
Но мать не успокоилась и одно за другим слала ему письма-напоминания.
«Мать, бросающая ребенка на произвол судьбы,— вообще не мать, да и отец, который не заботится о малыше, тоже не отец,— писала она.— Вот представь себе: я бы тебя сдала в какой-нибудь дом, а сама уехала, скажем, за границу, не зная, смогу ли вернуться. Нет, ты всего раз несколько часов был в детдоме, когда я работала привратницей, потому что отец получал мало и я хотела немного подзаработать. Ты тогда прямо зашелся от крика, пришлось срочно послать за мной. Я мыла лестницы и таскала тебя с собой по этажам, глаз с тебя больше не спускала. Да и теперь места себе не нахожу, если не знаю, что ты делаешь, и боюсь, как бы чего не случилось. Итак, ты немедленно уладишь все с ребенком. Ты даже не представляешь, какое счастье иметь ребенка рядом, несмотря на все хлопоты».
Ганс не знал, как быть, не отвечал на письма и пошел узнать насчет места в яслях в Лейпциге.
— А мать ребенка? — спросили у него.— Она работает? У вас есть ходатайство с места ее работы?
Виктория присылала из Кёльна яркие открытки, бандероли с одеждой и куклами для Ани, нейлоновые рубашки и даже коричневые вельветовые брюки для него.
— Западногерманские брюки,— сказала одна студентка, Хельга, когда он явился в них на лекцию. Он часто сидел с Хельгой в библиотеке, и она знала об Ане и Виктории.— Почему ты раз навсегда не порвешь с ней?— спросила она на сей раз. Он пожал плечами, а Хельга убеждала его покончить с этой историей.— Виктория должна вернуться и позаботиться о своем ребенке,— возмущалась она.— Или она умерла — для нашего государства, для ребенка и для тебя тоже.
Долгое молчание Ганса вывело из себя его мать. Она прислала телеграмму: «Приеду в Лейпциг, если тотчас же не сообщишь, как обстоит дело с ребенком».
Он написал ей длинное письмо, оканчивавшееся так: «Речь ведь идет не только о ребенке, но и о Виктории и обо мне, поэтому я не хочу в спешке принять нелепое решение».
В ответ пришла срочная открытка: «Обсудим это лучше всего вдвоем, приеду в четверг к обеду».
Он тут же помчался на почту и телеграфировал: «На этой неделе у меня экзамены».
Безрезультатно. Мать отправила ему срочную телеграмму с лаконичным требованием: «Встречай и отпросись на день».
Он ждал ее на вокзале и еще издали услышал:
— Залезай скорее в вагон, поедем прямо в Доббер-тин, в Нойштрелице сделаем пересадку, билет купишь в поезде.
Мать, полная, нервная, с больным сердцем, несмотря на свои шестьдесят пять лет, строила множество планов, хотела во всем принимать участие, помогать, во все вмешиваться. И всегда страшно волновалась по любому поводу. Ганс попытался ее успокоить:
— Мама, поверь, за ребенком хороший уход.
— Глупости,— сказала она и в Доббертине сразу заторопилась в «замок», в большие залы, где стояли детские кроватки.
Десятки ребячьих лиц, едва заметные светлые и темные волосики на головках, плаксивые и радостные детские голоса, протянутые ручки. Старая женщина то и дело останавливалась, растерянно озираясь. Малышам не было и года; девочки и мальчики — дети незамужних
матерей, поссорившихся родителей либо молодых супругов, работавших на огромной стройке и нетерпеливо ожидавших воскресений, когда можно провести часок у кроватки или взять ребенка с собой. Старая женщина надеялась найти в одном из детских лиц родные черты — особый блеск глаз, улыбку узнавания, неповторимое движение, может быть, даже лепет, которым ребенок даст понять:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51