Прошу вас, переведите меня в ту комнату. Пожалуйста, удерживайте его под контролем.
Я слышу! Те самые звуки, о которых писали По и Лавкрафт: текели-ли, текели-ли! Должно быть, оно уже близко.
Я вовсе не хотел бросать в тебя бутылку, мама. Мне просто нужно было твоё внимание. Мне нужно было внимание.
— О'кей, — вздохнул Голландец. — О'кей, вот я весь, целиком. Ничего другого не могу. Ищи, мама, ищи её. Ты не сможешь Его победить. Полиция. Мама. Хелен. Мама. Пожалуйста, вытащите меня.
Я вижу его и оно видит меня. В темноте. Есть вещи хуже смерти: вивисекция духа. Я должен бежать. Почему я здесь сижу? 23 сваливай. Внутри пятиугольника холод межзвёздного пространства. Они пришли со звёзд и принесли с собой собственные образы. Мама. Прости.
— Давайте, откройте мыльные билеты, — в отчаянии говорит Голландец. — Трубочисты. Возьмитесь за меч.
Похоже на бесконечную трубу. Все вверх и вверх, все глубже и глубже во тьму, и красный всевидящий глаз.
— Пожалуйста, помогите мне встать. Порция свежей бобовой похлёбки. Я заплачу. Пусть они оставят меня в покое.
Я хочу слиться с ним. Я хочу стать им. У меня больше нет собственной воли. Я принимаю тебя, блудная старуха Смерть, как мою законную супругу. Я безумен. Я полубезумен. Мама. Бутылочка. Линда, затягивает, засасывает.
Слияние.
В трех милях по берегу от особняка Дрейка жила девятилетняя девочка по имени Патти Коэн, которая сошла с ума в тот предрассветный час 25 апреля. Сначала её родители подумали, что она приняла ЛСД, который, как стало известно, просочился в местную среднюю школу, и, страшно расстроившись, напичкали её никотиновой кислотой и лошадиными дозами витамина С, пока она бегала по дому, то смеясь, то строя им гримасы, и кричала, что «он лежит в собственной моче», «он все ещё жив внутри него» и «Родерик Ашер». К утру родители поняли, что дело не просто в ЛСД, и начались печальные месяцы, когда её возили по клиникам и частным психиатрам, и опять по клиникам, и снова по частным психиатрам. Наконец, как раз перед Ханукой в декабре, они отвезли её к импозантному психиатру на Парк-авеню, в приёмной которого у девочки случился самый настоящий эпилептический припадок. Глядя на статую, стоявшую на приставном столике возле дивана, она визжала: «Не давайте ему меня съесть! Не давайте ему меня съесть!» С того дня, когда она увидела эту миниатюрную копию гигантской статуи Тлалока из Мехико, началось её выздоровление.
А через три часа после смерти Дрейка Джордж Дорн, лёжа на кровати в номере отеля «Тюдор», держал возле уха телефонную трубку и слушал длинные гудки по набранному им номеру. Неожиданно на другом конце провода сняли трубку и молодой женский голос сказал:
— Алло.
— Я бы хотел поговорить с инспектором Гудманом, — сказал Джордж.
Короткая пауза, затем голос произнёс:
— Будьте добры, кто его спрашивает?
— Меня зовут Джордж Дорн, но, скорее всего, моё имя ни о чем инспектору не скажет. И все же будьте любезны пригласить его к телефону и скажите ему, что у меня есть для него информация по делу Джозефа Малика.
Воцарилось напряжённое молчание, словно женщине на другом конце провода хотелось громко кричать, и она перестала дышать. Наконец она сказала:
— Мой муж сейчас на службе, но я с радостью передам ему любое ваше сообщение.
— Забавно, — сказал Джордж. — Мне сказали, что дежурство инспектора Гудмана длится с полудня до девяти вечера.
— Думаю, вас не касается, где находится мой муж, — неожиданно сорвалось с языка женщины.
Джордж был поражён. Ребекка Гудман боялась и не знала, где её муж: он понял это по каким-то неуловимым интонациям её последних слов. «Я должен быть тактичнее к людям», — подумал он.
— Он хотя бы даёт о себе знать? — осторожно спросил он.
Ему стало жаль миссис Гудман, которая, если задуматься, была женой легавого. Если бы всего несколько лет назад Джордж прочитал в газете, что мужа этой женщины случайно застрелил агрессивно настроенный революционер, он бы, пожалуй, сказал: «Так ему и надо». Любой из тогдашних приятелей Джорджа вполне мог бы убить инспектора Гудмана. Был даже такой момент, когда и сам Джордж мог это сделать. Как-то в декабре один парень из компании Джорджа позвонил молодой вдове полицейского, только что убитого чернокожими, обозвал её сукой и женой легавого и сказал, что её муж виновен в преступлениях против народа. А убившие его войдут в историю как герои. Джордж тогда одобрил эту вербальную акцию, сочтя её хорошим способом изживания в себе буржуазной сентиментальности. Во всех газетах писали, что у троих детей этого полицейского в этом году не будет Рождества; читая этот вздор, Джордж плевался.
Но сейчас ему передалась душевная боль этой женщины. Он ощущал её даже по телефону — боль неопределённости, которую она испытывала, зная, что муж пропал, но не ведая, жив он или мёртв. Хотя, скорее всего, он не мёртв; иначе зачем тогда Хагбард велел Джорджу войти с ним в контакт?
— Я… я не знаю, что вы имеете в виду, — сказала она.
Джордж понял, что её сейчас прорвёт. Через минуту она выплеснет на него все свои страхи. Но, господи, ведь он действительно не знал, где находится Гудман.
— Послушайте, — резко сказал он, пытаясь противостоять захлестнувшему его потоку эмоций, — если вдруг вам удастся связаться с инспектором Гудманом, скажите ему: если он хочет больше узнать о баварских иллюминатах, пусть позвонит Джорджу Дорну в отель «Тюдор». Говорю по буквам: Д-О-Р-Н, отель «Тюдор». Вы все поняли?
— Иллюминаты! Погодите, э… мистер Дорн, все, что вы хотите сказать, вы можете сказать мне. Я ему передам.
— Не могу, миссис Гудман. Ладно, спасибо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103