“– Я счастлив оттого, что я здесь, Гуннар. Можно так сказать? Есть много хороших мест, лес Троллей, моя комната дома, комната Миккеля и чего только нет, но тут – моё самое лучшее место”.
Это удовольствие от дружбы вполне может сочетаться с эротическим наслаждением. Позируя нагим, мальчик нисколько не скрывает от скульптора своей эрекции. Мало того, он способен без смущения обсуждать причины, её вызвавшие.
“– Эй! Ты прекрасен, Гуннар. У тебя всегда такие большие плечи были под свитером и замызганные джинсы, и башмаки сорок четвёртого размера, а под одеждой ты просто олимпийский ныряльщик”, – во весь голос провозглашает мальчик, когда скульптор, посадив его себе на плечи, несёт по лесу. “Пальцы ерошат Гуннару волосы. Ноги вытянуты, Гуннар придерживает за лодыжки.
Очи долу, притворное изумление.
– У меня, наверное, встаёт, когда я счастлив”.
Любимая девушка Гуннара, Саманта, тоже любит мальчика.
“– Что мы будем делать, когда ты закончишь Ариэля и у нас не будет больше Николая и некому будет показывать очаровательный стриптиз, быть прекрасным, непристойно трепаться?”
Иногда ситуации бывают довольно острыми, но взаимная дружественность всех троих, вознаграждённая чувством удовольствия, безошибочно подсказывает им верный выход. Всё это вполне укладывается в рамки полового воспитания по Давенпорту.
Однажды мальчик вошёл к Гуннару без стука, “…хотя и прокричал ломким дискантом, что он уже тут.
Тишина, но та, что возникла только что.
– Эй, это я. Ариэль. Николай.
Молчанье гуще.
Шёпот наверху.
– Вот чёрт, – сказал Николай. – Слушайте, я пошёл. Когда мне вернуться?
Ещё шёпот.
– Подымайся, – сказала Саманта. – Ты тут не чужой.
– Совсем не чужой, – добавил Гуннар. – Ты – член семьи.
– Я не собираюсь влезать в ваши дела, – ответил Николай с жалобной честностью, имитируя речь взрослых. – Могу вернуться и попозже.
– И подняться тоже можешь. Мы одеты как Адам и Ева перед тем, как они наткнулись на яблоню, но ведь и ты сам большую часть времени разгуливаешь здесь в таком костюме.
Николай сунулся было в приотворённую дверь спальни, и у него перехватило дыхание.
– Веселье кончилось, – сказала Саманта. – Целых два раза – это я Гуннаром хвастаюсь. Мы просто баловались напоследок и бормотали друг другу в уши.
Гуннар перекатился на спину, закинув руки за голову, глупейшая ухмылка, и для пущей выразительности зажмурился. <…>
– Американский социолог, – промолвила Саманта, – много чего бы в свой блокнотик записал, если б я сейчас сказала, что нам надо одеться для того, чтобы Николай мог раздеться и позировать. <…>
– Пописать надо, – сказал Гуннар.
– Раздевайся, быстро, – сказала Саманта. – Ныряй в постель.
Он развязывал шнурки так, будто их в жизни не видел, а пальцы на пуговицах, пряжке и молнии вдруг стали бессильны, как у младенца. Он едва успел нырнуть под одеяло, приподнятое Самантой, в трусах и носках, сердце колотится как у загнанного кролика, когда вернулся Гуннар. <…>
Николай поцеловал Саманту в щёку и получил поцелуй в ответ.
– Так не честно, – сказал Гуннар.
Тогда он и Гуннара поцеловал, и тоже получил поцелуй”. И лишь после этого все приступили к работе: мальчик позировать нагим, а Гуннар, одевшись, – ваять.
Когда беременная Саманта уехала на остров Фюн, Николай остался ночевать у Гуннара.
“Солнечные лучики сквозь простыни. Двадцать пальцев на ногах. Телефон.
– Буду ли я разговаривать с Фюном? Конечно. Алло, алло! Да, я, кажется, проснулся. Тут со мной в постели Николай. <…> Постыдно, да, и психологи с полицией не одобряют, но очень здорово. Духовенство на этот счёт, кажется, ещё не определилось. Он уснул, когда мы обсуждали, насколько это по-дружески – спать в одной постели. Даю ему трубку.
Основательно прокашляться вначале.
– Алё, Саманта. Я ещё не так проснулся, как Гуннар. Поздравляю с беременностью. Гуннар мне сегодня ночью сказал. Ты должна мне показать, как менять пелёнки и присыпать ребёночка тальком”. Разумеется, несмотря на эротические эмоции, которые Гуннар будил в мальчике, их совместное пребывание в постели оставалось платоническим.
В новелле есть и детективный момент. Оказывается, Николай – самозванец. На самом деле, он – Миккель, друг настоящего Николая, чья мать договорилась с Гуннаром о том, что пошлёт ему своего сына позировать для скульптуры Ариэля. Но Николай предпочёл потратить выделенное ему время для любовных встреч с подружкой (он постарше Миккеля).
“ – А твои родители знают, где ты? – спросил мальчика Гуннар.
– А у меня их нет. Я живу с дядькой, у которого крыша поехала. Вся одежда, которую я сюда надевал, – Николая. Теперь и кое-какая своя появилась – на твои деньги за позирование”.
Таким образом, становится понятным странное пристрастие мальчика к “нежностям” с Самантой и Гуннаром – он, будучи сиротой, испытывает депривацию любви. В этом плане вполне оправдано, что оба взрослых любовника, к тому времени вполне насытившись своими половыми эксцессами, по очереди целуются и нежно тискают пришедшего к ним Миккеля-Николая, демонстрируя ему свою “дружественность”. Похоже, дело идёт к усыновлению “дружественного” мальчика Гуннаром и Самантой.
В других новеллах Давенпорта налицо точно такое же уважение взрослых к эротическим переживаниям детей, а также к их сексуальной ориентации.

Два плаката


Дружная шведская семья: папа, мама и двое сыновей.



Первый плакат в детской:


“Сорок сантиметров в ширину, шестьдесят в длину, <…> из Амстердама, прикнопленный по четырём углам к стене между этажеркой и комодом, через весь верх <…> – надпись:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168