Он стал снимать с полки и вытирать тряпкой ее книги: Оксфордскую антологию поэзии, романы Вирджинии Вулф, сборники современных поэтов. Полки почти опустели — его книги занимали немного места.На следующее утро они пошли к ранней обедне. Стоя рядом на коленях, они, казалось, публично заявляли, что расстаются не навсегда. Он подумал: я молил дать мне покой, и вот я его получаю. Даже страшно, что моя молитва исполнилась. Так и надо, недаром ведь я заплатил за это такой дорогой ценой. На обратном пути он с тревогой ее спросил:— Ты довольна?— Да, Тикки. А ты?— Я доволен, раз довольна ты.— Вот будет хорошо, когда я наконец сяду на пароход и расположусь в каюте! Наверно, я сегодня вечером немножечко выпью. Почему бы тебе не пригласить кого-нибудь пожить у нас?— Нет, лучше я побуду один.— Пиши мне каждую неделю.— Конечно.— И, Тикки, пожалуйста, не забывай ходить к обедне. Ты будешь ходить без меня в церковь?— Конечно.Навстречу им шел Уилсон; лицо его горело от жары и волнения.— Вы в самом деле уезжаете? — спросил он. — Я заходил к вам: и Али сказал, что после обеда вы едете на пристань.— Да, Луиза уезжает, — сказал Скоби.— Вы мне не говорили, что так скоро едете.— Я забыла, — сказала Луиза. — Было столько хлопот.— Мне как-то не верилось, что вы уедете. Я бы так ничего и не знал, если бы не встретил в пароходстве Галифакса.— Ну что ж, нам и Генри придется присматривать друг за другом.— Просто не верится, — повторял Уилсон, продолжая топтаться на пыльной улице. Он стоял, загораживая им путь, не уступая дороги. — Я не знаю тут ни души, кроме вас… ну и, конечно, Гарриса.— Придется вам завести новые знакомства, — сказала Луиза. — А сейчас вы нас извините. У нас еще столько дел.Он не двигался с места, и им пришлось его обойти; Скоби оглянулся и приветливо помахал ему рукой — Уилсон казался таким потерянным и беззащитным, он выглядел очень нелепо на этой вспученной от зноя мостовой.— Бедный Уилсон, — сказал Скоби. — По-моему, он в тебя влюбился.— Это ему только кажется.— Его счастье, что ты уезжаешь. Люди в таком состоянии в этом климате становятся просто несносными. Надо мне быть к нему повнимательнее, пока тебя нет.— На твоем месте, — сказала она, — я бы не встречалась с ним слишком часто. Он не внушает доверия. В нем есть какая-то фальшь.— Он молод, и он романтик.— Чересчур уж он романтик. Врет на каждом шагу. Зачем он сказал, что ни души здесь не знает?— Кажется, он и в самом деле никого не знает.— Он знаком с начальником полиции. Я на днях видела, как он шел к нему перед ужином.— Значит, он сказал так, для красного словца.За обедом оба ели без аппетита, но повар захотел отметить ее отъезд и приготовил целую миску индийского соуса; вокруг стояло множество тарелочек со всем, что к нему полагалось: жареными бананами, красным перцем, земляными орехами, плодами папайи, дольками апельсинов и пряностями. Обоим казалось, что между ними уже легли сотни миль, заставленные ненужными блюдами. Еда стыла на тарелках, им нечего было сказать друг другу, кроме пустых фраз: «Я не голодна», «Попробуй, съешь хоть немножко», «Ничего в горло не лезет», «Нужно закусить как следует перед отъездом». Ласковые пререкания продолжались до бесконечности. Али прислуживал за столом, он появлялся и исчезал, совсем как фигурка на старинных часах, показывающая бег времени. Оба отгоняли мысль, что будут рады, когда разлука наконец наступит: кончится тягостное прощание, новая жизнь войдет в колею и потянется своим чередом.Это был другой вариант разговора, дававший возможность, сидя за столом, не есть, а только ковырять вилкой еду и припоминать все, что могло быть забыто.— Наше счастье, что здесь только одна спальня. Дом останется за тобой.— Меня могут выселить, чтобы отдать дом какой-нибудь семейной паре.— Ты будешь писать каждую неделю?— Конечно.Время истекло: можно было считать, что они пообедали.— Если ты больше не хочешь есть, я отвезу тебя на пристань. Сержант уже позаботился о носильщиках.Им больше нечего было сказать. Они утратили друг для друга, всякую реальность; они еще могли коснуться один другого, но между ними уже тянулся целый материк; слова складывались в избитые фразы из старого письмовника.Они поднялись на борт, и им стало легче от того, что больше не надо было быть наедине. Галифакс из департамента общественных работ весь искрился притворным добродушием. Он отпускал двусмысленные шутки я советовал обеим женщинам пить побольше джину.— Это полезно для пузика, — говорил он. — На море прежде всего начинает болеть пузик. Чем больше вы вольете в него вечером, тем веселее будете утром.Дамы пошли посмотреть свою каюту; они стояли в полумраке, как в пещере, говорили вполголоса, чтобы мужчины их не слышали, — уже больше не жены, а чужие женщины какого-то другого народа.— Мы здесь больше не нужны, — старина, — сказал Галифакс. — Они уже освоились. Поеду на берег.— Я с вами.До сих пор все казалось нереальным, но вот он почувствовал настоящую боль, предвестницу смерти. Подобно осужденному на смерть, он долго не верил в свой приговор; суд прошел точно сон, и приговор ему объявили во сне, и на казнь он ехал как во сне, а вот сейчас его поставили спиной к голой каменной стене, и все оказалось правдой. Надо взять себя в руки, чтобы достойно встретить конец.Они прошли в глубь коридора, оставив каюту Галифаксам.— До свиданья, детка.— До свиданья, Тикки. Ты будешь писать каждую…— Да, детка.— Ужасно, что я тебя бросаю.— Нет, нет. Тут для тебя не место.— Все было бы иначе, если бы тебя назначили начальником полиции.— Я приеду к тебе в отпуск. Дай знать, если не хватит денег. Я что-нибудь придумаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84