Граф Коллальто очутился в ситуации, когда невозможно стало ни защищаться, ни отступать: он повис на краю бассейна, опрокинувшись туловищем через бордюр, с прильнувшей к его груди шпагой барона.
– Теперь я мог бы легко и со спокойной совестью, – размышлял вслух барон, – пропустить свой клинок сквозь тело господина. Это для меня было бы не труднее, чем осушить стакан вина. Тогда господин распростился бы со всеми печалями этого бренного мира…
Коллальто молчал. От струй фонтана на его лицо летели холодные брызги. Но главное было то, что после этих слов его сковал липкий страх, какого он до того ни разу не испытывал во время поединков.
– Что думает господин о людском милосердии? Ему ни разу не говорили о том, сколь угодно оно всемогущему Богу и какое грядущее богатство приобретает себе тот, кто творит его?
– Если господин оставит мне жизнь, – трясясь от страха, прошелестел Коллальто, – то он на все времена найдет во мне верного друга.
Барон издал резкий презрительный свист.
– Я не искал вашей дружбы, – заявил он. – Она не нужна мне, и я не знаю, что мне с ней делать!
В это мгновение Коллальто услышал приглушенные звуки флейты, скрипки и легкие удары барабана. Тихая музыка неслась откуда-то ил-за кустов, приближаясь с каждой секундой. К своему удивлению, граф узнал вступление к сарабанде.
– Вероятно, господин гораздо искуснее в танце, нежели на шпагах, – продолжал барон, улыбаясь. – Фехтуя, господин проспорил мне свою жизнь; танцуя, он может выкупить ее у меня.
– Танцуя? – переспросил Коллальто, и ему вдруг показалось, будто все это – голос барона, плеск фонтана, острие шпаги у сердца и музыка, звучавшая уже совсем близко, – было только страшным сном.
– Вот именно, танцуя. Если господин хочет сохранить свою жизнь, он будет танцевать, – сказал барон, и сабельный шрам у него на лбу вновь покраснел. – Господин сделал так, что юная дама смеялась надо мной. Теперь смеяться буду я.
Он отступил на полшага, и Коллальто смог выпрямиться. Он увидел, что теперь за спиной у барона стояли не только факельщики, но еще пять одетых в ливреи хорватов. Трое из них были музыкантами, а двое – здоровенные, устрашающего вида верзилы – держали в руках мушкеты.
– Господин будет танцевать от сего часа и до светлого утра, – прозвучал голос барона. – Через все улицы Праги придется проплясать ему. Я не советую ему уставать, ибо стоит ему остановиться, как в теле его будет сидеть две пули. Если господину это не подходит, он волен отказаться. Ну как? Или господин думает, что я намерен ждать?!
Два стрелка-хорвата вскинули мушкеты, музыканты заиграли, и граф Коллальто, подгоняемый смертным ужасом, принялся отплясывать сарабанду.
Это было удивительное шествие, и двигалось оно по всем улицам и площадям ночной Праги. Во главе вышагивали факельщики, за ними – музыканты с флейтой, скрипкой и барабаном. За музыкантами двигался, отплясывая сарабанду, граф Коллальто. Оба парня с мушкетами наизготовку следовали за ним, а в самом хвосте шел барон Юранич, указывая отнятой у графа шпагой (свою он вложил в ножны), куда факельщикам сворачивать на перекрестках.
Так двигались они по узким извилистым улочкам, то забиравшим вверх, то уходившим вниз, мимо дворянских особняков и узких, покосившихся от ветра сараев, мимо церквей и садовых оград, мимо винных погребков и каменных колодцев. Люди, которые изредка попадались им навстречу, не находили ничего странного в этой процессии: они думали, что танцующий кавалер, для которого играли музыканты, немного перебрал на пиру и теперь пребывает в избыточно радостном настроении, а один из его добрых друзей провожает его с музыкантами и вооруженными лакеями до квартиры. Никому и в голову не приходило, что человек в отчаянии танцует за свою жизнь.
Коллальто уже почти совсем выдохся и обессилел. Он почувствовал, что больше и шагу ступить не сможет без того, чтобы его сердце не разорвалось на части, и запросил пощады. Но барон был непреклонен, и ему пришлось плясать дальше. И тут случилось, что процессия вышла на небольшую площадь, посреди которой стояла статуя Богоматери. Как только хорваты увидели каменный образ, они дружно бросились на колени и, осеняя себя крестным знамением, зашептали молитвы. Коллальто позволил себе плюхнуться на землю и перевести дыхание.
Барон Юранич громко и весело засмеялся.
– Моей бедной душе ни за что бы не додуматься до этого! – сказал он и тоже разок перекрестился. – Однако я должен был знать, что так оно и выйдет. Ведь мои славные хорваты – все как один благочестивые люди. Они знают, чем обязаны Христу и пресвятой Деве Марии, а тот верзила с барабаном – самый набожный из них. Он скорее отсечет себе руку, чем поскачет в воскресенье красть лошадей!
Тем временем хорваты окончили молитву, и только тот, что не желал по воскресеньям угонять чужих лошадей, все еще стоял на коленях. Наконец барон тронул его за плечо и закричал:
– Ну же, вставай, чтоб тебя мышь покусала! Думаешь, Святой Деве так приятно видеть твою рожу?
И вновь начался танец…
В городе Праге было – да и до сего дня сохранилось – много распятий и статуй святых. Они стояли, страдая, благословляя или заклиная, на всех площадях и перекрестках, а также в нишах и углах домов, в порталах церквей, перед госпиталями, домами призрения и на каменных мостах. И всякий раз, когда хорваты проходили мимо святых изображений, они вставали на колени и принимались бормотать молитвы и петь литании. На это время Коллальто получал короткую передышку. Сначала барон Юранич был не против, иная, что в делах религии с хорватами не стоит спорить даже их господину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121