Есть люди, которые, чуть выпьют лишнего, становятся задирами и начинают искать ссоры, а другие, напротив, вешают нос, льют слезы и жалуются на то, как скверно устроен мир. Филипп Ланг не относился ни к тем, ни к другим. Вино делало его болтливым и высокопарным. А потому он принялся безудержно толковать о себе, о своих дарованиях и о могуществе, которого он якобы достиг. Он утверждал, что за ним бывает последнее слово во всех делах у императора. Чтобы услужить друзьям, он может свернуть горы, и ничто против его воли не сдвинется с места. Бывает, что иной высокородный господин тщетно добивается его дружбы, но уж если кто оказывается ее достоин, так тому можно поистине позавидовать. И, подняв свой бокал, он осушил его за здоровье дорогого друга Мордехая Мейзла, за его благополучие и грядущее счастье.
– Пока я остаюсь на своем месте, – сказал он, – и присматриваю за делами в королевстве, мой всемилостивый господин может проводить время по своему усмотрению – за музыкой или созерцанием картин в кунсткамере.
Мейзл молча обдумывал про себя эти слова. Он был много наслышан об этом странном человеке, которого называли избранным императором Римским и королем Богемским и который позволял вертеть и крутить государственными делами своим камердинерам и цирюльникам. Вот и утром господин Словский, которому он сократил вдвое срочную выплату по векселю, опять рассказывал ему о своем царственном господине. «Он не любит людей, – сказал гофкамердинер. – Он их ни во что не ставит, презирает и часто высмеивает. Окруженный шумной сворой живописцев, музыкантов, разного рода рыцарей удачи, обманщиков, ученых и артистов, он, в сущности, проводит свои дни в одиночестве».
Он, Мордехай, был тоже одинок в своем большом доме, где целыми днями не стихал шум и царила деловитая суета.
– И почему это, – спросил он у Филиппа Ланга, – Его Величество император Римский, да умножит Бог его дни и его славу, не имеет ни жены, ни ребенка?
– Вы очень прямо выразились, – с легким неудовольствием откликнулся Ланг. – Но, с другой стороны, почему бы нам и не поговорить с открытым сердцем, ведь мы уже не один год связаны дружбой? Почему бы мне не сказать вам правду? В проектах женитьбы недостатка не было: велись переговоры с Мадридом и Флоренцией, носились взад-вперед секретные курьеры, привозили портреты царственных девиц кисти знаменитых мастеров, но мой всемилостивый господин не желал и пальцем пошевелить ради брака, и всякое слово пропадало всуе…
С минуту помолчав, он продолжил приглушенным голосом, словно кроме них с Мейзлом в комнате был еще некто третий, которому не следует знать столь секретные вещи.
– Мне, однако, всемилостивый господин доверился и сказал, что не хочет брака, ибо ждет встречи с любимой своего сердца, которая ушла от него, что никогда не забудет ее и что она всегда будет в его душе. Он говорил о ней в такой странной манере, что я многого просто не мог понять. Он сказал, что кто-то вырвал ее у него из рук, но как это случилось, я так и не смог уяснить. Знаю только, что с тех пор она больше не приходила к нему. А потом господин сказал, что боится, как бы ее не поразил гнев Божий, из чего я и заключил, что она была женой какого-то человека.
Когда Мейзл услышал из уст Филиппа Ланга о «любимой сердца», его собственному сердцу стало так тяжко, что он не мог понять, почему оно все еще бьется и стучит, и полнится болью, и не хочет остановиться навеки…
Он перевел дух и стал думать о том, отчего это вдруг его охватила такая тревога и печаль – ведь ничего дурного он не услышал. Он даже удивился своему состоянию, а потом ему пришло на ум, что он совершил неправильный поступок, осознание которого так тяжело легло ему на душу. Он никогда в глаза не видел человека, с которым теперь был связан коммерцией и завещанием. Этого странного человека, называвшегося римским императором и состоявшего из сплошных загадок и причуд, из великого блеска и великолепия. Он решил, что причиной его тоски и впрямь была мысль о завещании, и как только он утвердился в этом решении, на сердце у него стало легче. И чем больше он раздумывал над этим, тем настоятельнее становилось его желание увидеть императора.
С этим он и обратился к Филиппу Лангу. Запинаясь и с трудом подбирая нужные слова, он изложил ему, как горячо он желает лично принести благодарность римскому императору за все благодеяния, милости и свободы, которые он от него получил. При этих словах Ланг воззрился на него как человек, которому подсыпали хины в муку.
– Я не ослышался? – прошипел он. – Вы говорите всерьез? Вы хотите на прием к Его Величеству императору? Да кто же это – шел бы он к палачу! – вложил вам в голову такую бессмыслицу?!
Внутри его поднялась злоба, переходящая в инстинктивный страх. Он решил, что Мордехай Мейзл задумал раскрыть его двойную игру и обвинить его перед императором. Да, но каким образом этот еврей мог узнать, что он, Филипп Ланг, в качестве скромного вознаграждения за свою посредническую деятельность оставляет себе пятую, а иногда и четвертую часть императорской доли?! Или у этого жида Мейзла повсюду имеются осведомители? «Что же за безбожный, коварный и предательский народ эти жиды, – сказал он себе в горчайшей злости. – Вечно они думают о всяких пакостях и не хотят вести себя спокойно, как подобает людям».
– Его Величество, – сказал Мордехай Мейзл, – оказал мне великую честь и благодеяние. Он сделал для меня больше, чем какой бы то ни было другой государь для людей моей веры. Поэтому я обращаюсь к вам с усерднейшей просьбой…
– Non sepuo! – сердито оборвал его Ланг. Он родился в Триентском округе и всякий раз, когда волновался или злился, пересыпал свою речь итальянскими словами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121