Быстро поднялся, вскинул ружье и пошагал к дому. За спиной болтался брусниковый кузов.Сунулся за божницу, вынул деньги и, лихорадочно пересчитав, кинулся обратывать лошадь.Пегасый жеребец откидывал раскованные ноги, ощеривал зубы и прядал ушами.Скакал прямой поляной к сторожке Филиппа. Поводья звякали удилами, а бляхи бросали огонь.С крутояра увидел, как Лимпиада отворяла околицу. Она издалека узнала его и замахала зарукавником.Лошадь, тупо ударив копытами, остановилась; спрыгнул и поздоровался.— Дома?— Тут.Отворил окно и задымил свернутой папиросой. Филипп чинил прорватое веретье, он воткнул шило в стенку и подбежал к окну.— Ставь! — крикнул Лимпиаде, указывая на прислоненный к окну желтый самовар.Лимпиада схватила коромысло и, ловко размахнувшись, ударила по свесившейся сосне.С курчавых веток, как стая воробьев, в траву посыпались шишки.— Хватит! — крикнул, улыбаясь Карев и пошел к крыльцу.— Вот что, Филюшка, — сказал он, расстегивая пиджак, — Афоня до смерти церковь хотел строить. Дал он мне три тысячи. А ведь с ними каши не сваришь.Филипп задумался. Волосатая рука забарабанила по голубому стеклу пальцами.— Что ж надумал? — обернулся он, стряхивая повисшие на глаза смоляные волосы.— Школу на Раменках выстроить…— Что ж, это разумно… А то тут у нас каждый год помирают мальцы… Шагай до Чухлинки по открытому полю версты четыре… Одежонка худая, сапожки снег жуют, знамо дело, поневоле схватишь скарлатину или еще что…— Так и я думаю… сказать обществу, чтоб выгоняло подводы, а за рубку и извоз заплатить мужикам вперед.От самовара повеяло смольными шишками, приятный запах расплылся, как ладан, и казалось, в избе только что отошла вечерня.Карев глядел молча на Лимпиаду, она желтым полотенцем вытирала глиняные чашки.Закрасневшись, она робко вскидывала свои крыльями разведенные брови, и в глазах ее словно голуби пролетали.Она сама не знала, почему не могла смотреть на пришляка. Когда он появлялся, сердце ее замирало, а горячая кровь пенилась.Но бывало, он пропадал и не являлся к ним по неделям.Тогда она запрягала лошадь в таратайку и посылала Филиппа спроведать его.Филипп чуял, что с сестрой что-то стало неладное, и заботливо исполнял ее приказанья.Он пришел в лунную майскую ночь. Шмыгнул, как тень, за сосну и притаился.Карев сидел на крыльце и, слушая соловьев, совал в лыки горбатый кочатыг. Он плел кошель и тоненько завастривал тычинки.В кустах завозились, он поднял голову и стал вслушиваться.В прозрачной тишине ему ясно послышалось крадущиеся шаги и сдавленное дыханье.— Кто там? — крикнул он, откидывая кошель.— Я… — тихо и кратко было ответом.— Кто ты?— Я…— Я не знаю, кто ты, — смеясь, зашевелил он кудрявые волосы. — А если пришел зачем, так подходи ближе.Кусты зашумели, и тень прыгнула прямо на освещенное луною крыльцо.— Чего ж ты таишься?К крыльцу, ссутулясь, подошел приземистый парень. Лицо его было покрыто веснушками, рыжие волосы клоками висели из-под картуза за уши и над глазами.— Так, — брызнул он сквозь зубы слюну.Карев глухо и протяжно рассмеялся. Глаза его горели лунным блеском, а под бородой и усами, как приколотый мак, алели губы.— Ты бел, как мельник, — сказал отрывисто парень. — Я думал, ты ранен и с губ твоих течет кровь… Ты сегодня не ел калину?Карев качнул головою.— Я не сбирал ее прошлый год, а сегодня она только зацветает.— Что ж ты здесь делаешь? — обернулся он, доставая кочатыг и опять протыкая в петлю лыко.— Дорогу караулю…Карев грустно посмотрел на его бегающие глазки и покачал головою.— Зря все это…Парень лукаво ухмыльнулся и, раскачиваясь, сел на обмазанную лунью ступеньку.— Как тебя величают-то?— Аксютка.Улыбнулся и почему-то стал вглядываться в его лицо.— Правда, Аксютка… Когда крестили, назвали Аксеном, а потом почему-то по-бабьему прозвище дали.— Чай хочешь пить? — поднялся Карев.— Не отказываюсь… Я так и норовил к тебе ночевать.— Что ж, у меня места хватит… Уснем на сеновале, так завтра тебя до вечера не разбудишь. Сено то свежее, вчера самый зеленый побег скосил… она, вешняя отава-то, мягче будет и съедобней… Расставь-ка таганы, — указал он на связанные по верхушке три кола.Аксютка разложил на кулижке плахи, собрал в кучу щепу и чиркнул спичку. Дым потянулся кверху и издали походил на махающий полотенец.Карев повесил на выструганный крюк чайник и лег.— Не воруй, Аксютка, — сказал, загораживаясь ладонью от едкого дыма. — Жисть хорошая штука, я тебе не почему-нибудь говорю, а жалеючи… поймают тебя, изобьют… зачахнешь, опаршивеет все, а не то и совсем укокошат.Аксютка, облокотясь, тянул из глиняной трубки сизый дым и, отплевываясь, улыбался.— Ладно тебе жалеть-то, — махнул он рукой. — Либо пан, либо пропал!Чайник свистел и белой накипью брызгал на угли.— Ох, — повернулся Аксютка, — хочешь, я расскажу тебе страшный случай со мною.— Ну-ка…Он повернулся, всматриваясь в полыхающий костер, и откинул трубку.— Пошел я по весне с богомолками в лавру Печорскую. Накинул за плечи чоботы с узлом на палочке, помолился на свою церковь и поплелся.С богомольцами, думаю, лучше промышлять. Где уснет, можно обшарить, а то и отдыхать сядешь, не дреми.В корогоде с нами старушка шла. Двохлая такая старушонка, всю дорогу перхала.Прослыхал я, что она деньжонки с собой несет, ну и стал присватываться к ней.С ней шла годов восемнадцати али меньше внучка.Я и так к девке, и этак, — отвиливает, чертовка. Долго бился, половину дороги почти, и все зря.Потихонечку стала она отставать от бабки, стал я ей речи скоромные сыпать, а она все бурдовым платком закрывалась.Разомлела моя краля. Подставила мне свои сахарные губы, обвила меня косником каштановым, так и прилипла на шею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20