– спросил в волнении Бенц. Она с удивлением поглядела на него.
– Нет! Хотя боюсь смерти… Я видела смерть. Как и вы в вашем госпитале. Помню, как умирала мать. Но у меня всегда перед глазами полевой лазарет времен балканской войны. Отец лежал на походной кровати, укутанный одеялом, страшно опухший и страшно неподвижный. «Папа»! – вскричала я, но он не откликнулся. Правда, мне уже сказали, что он умер. Врач в белом халате с состраданием глядел на меня. Стенки палатки проминались под ветром. Мне было тогда лет четырнадцать, и я все понимала. Мне захотелось подойти ближе, но врач запретил. Я не плакала… Не могла плакать. Ужас парализовал меня.
С глубоким вздохом она остановила взгляд на бронзовой пепельнице. Табачный дым – а сигареты были восхитительные, и все курили с наслаждением – смягчал очертания ее лица, несмотря на сильный свет ацетиленовой лампы. Гордое и печальное выражение глаз делало это лицо прекрасным. Порывисто встав, она нарушила молчание.
– Одну минуту!.. Я принесу вина.
Ее присутствие придавало фантастический характер всей обстановке.
Она вышла, но Бенц не сразу пришел в себя.
– И она действительно все это видела? – спросил Гиршфогель своим неизменно скептическим тоном.
– Даже гораздо больше, – сказал Андерсон, опустив веки и откинувшись на спинку стула. – Она видела железнодорожные станции, усеянные трупами умерших от холеры турецких солдат. На их фуражках еще красовались ленты с надписью: «София или смерть». Она умела читать по-турецки, но чувства ее притупились, и она лишь бессмысленно смотрела на все вокруг… И это еще не все. Брат ее внезапно заболел. Чем – неизвестно. Врачи было подумали, что холерой, но ошиблись. Она оказалась в безвыходном положении. Ей не с кем было вернуться в Софию. В пути ее взяла под свое покровительство какая-то американская санитарная миссия. И в это время на сцене появился…
Андерсон умолк, услышав шаги в коридоре. Но Бенц ясно расслышал, как Гиршфогель буркнул:
– Клаудиус фон Гарцфельд!..
Она вошла с бутылкой вина и четырьмя хрустальными бокалами, которые немедля наполнила. Бенц не отрываясь смотрел на ее смуглые руки с розовыми ногтями. Все в ней говорило об утонченном совершенстве, особенно голос. Трудно было себе представить более нежный, напевный, хрустально чистый голос, который бы так волновал и проникал в душу, заставляя ее трепетать непонятной грустью. Слушая ее, хотелось отдать ей все, пойти на смерть, пожертвовать собой ради нее.
Она стала рассказывать о Стамбуле, о его минаретах, кипарисах, живописных нищих, об узких кривых улочках с глухими стенами, где дремлет загадочная тишина и каждый невольно чувствует себя героем приключенческого романа с заговорами и интригами. Рассказывала она с поразительной живостью, и то, о чем она говорила, словно возникало зримо. Слушая ее, Бенц рисовал в воображении девушку, еще не осознавшую свою женственность, девушку, которая в немом изумлении вглядывается в далекие очертания дворцов, минаретов и домов, растворяющихся в сиреневой дымке заката. Поздний час, легкое возбуждение от вина, огонек сигареты, тоска по минувшим дням, сквозившая в ее словах, придавали ее облику невыразимое очарование. Чем дольше он слушал и смотрел на нее, чем больше он узнавал о ее прошлом, о ее среде и печальных обстоятельствах ее жизни, тем сильнее крепло в нем убеждение, что отныне он будет жить только ради нее.
Внезапный звонок вернул его к действительности.
Она глянула в сторону передней с тревожным нетерпением. Андерсон придавил сигарету, а Гиршфогель, сидевший ближе всех к дверям, вышел в коридор. Бенц испытал неприятное ощущение человека, которого вырвали из мира иллюзий.
Послышался шум шагов, прерывистое сопение, бряцание снимаемой шашки, шорох плаща. В открытую дверь Бенц увидел долговязую фигуру Гиршфогеля, вытянувшегося в струнку перед невидимым гостем.
На лицо фрейлейн Петрашевой мгновенно легла тень досады и покорности перед неизбежным. Контраст с недавним его выражением был поразительным – ничего не осталось от очаровательного оживления, от ослепительной улыбки.
– Мой опекун, – сказала она, словно извиняясь. – Вы позволите принять его здесь?
В дверях показался щуплый, юркий старичок в генеральском мундире. Глаза его с недоумением, переходящим в подозрительность, остановились на Бенце. Затем он вопросительно поглядел на фрейлейн Петрашеву. Только тут Бенц вспомнил о военной иерархии и, резко вскочив, опустил руки по швам. Андерсон последовал его примеру, а Гиршфогель, отдав должное чину еще в коридоре, с иронической почтительностью наблюдал за церемонией. Незнакомец, словно подчеркивая огромное превосходство болгарского генерала над немецкими поручиками, пренебрежительно махнул рукой, разрешив всем сесть.
– Добрый вечер! Я застал вас врасплох! Hйlиne, клянусь, что не выдам тебя!
Он подошел к фрейлейн Петрашевой и нахально обнял ее за плечи. Она взглянула на него с терпеливым равнодушием, что отнюдь не охладило его пыл, и он скользнул ладонями по ее обнаженным рукам, задержав ее кисти.
– Развлекаетесь? Я не помешаю? Нет?… Тогда я остаюсь. Ах, Hйlиne, как ты похожа на свою бедную мать: такая ослепительная и такая милая!.. – сказал он с приличествующей скорбью в голосе.
Затем он с нудной обстоятельностью рассказал о причинах своего визита. Он возвращался из ставки, чтобы провести в Софии кратковременный отпуск. Надо успокоить родственников. Только ради этого он и поехал. Ему все известно. Он верит, что его Елена примет благоразумное решение. Он никогда не сомневался в этом!..
Глаза его с тупым упрямством остановились на фрейлейн Петрашевой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63