Над горизонтом стелился дым пожаров: болгары жгли военные склады. Немецкий автомобиль под охраной двух солдат стоял на площади перед офицерским собранием. В здании засело с десяток болгарских офицеров, мрачно выглядывавших из-за дул пулеметов. Они еще надеялись, что бунт лишь местный и вот-вот подойдут регулярные войска. Тягостно было смотреть на офицеров, которые забаррикадировались от своих же солдат. Они, видимо, решили сопротивляться дезертирам до конца и попросили Бенца дать им несколько ручных гранат. Лаугвиц неохотно подчинился приказу Бенца: гранаты могли понадобиться и его солдатам.
Тем временем равнина покрылась толпами дезертиров, которые, разбившись на группы, направлялись в ущелье. Очевидно, в поезде не нашлось места для всех. Бенц подумал, что неплохо бы проехать ущелье до отправления поезда с дезертирами. Зажатые горами, железная дорога и шоссе шли рядом. Бенц представил себе момент, когда их автомобиль поравняется с поездом, и обмен залпами, который может за этим последовать. Это заставило Бенца самого сесть за руль и погнать машину с предельной скоростью. Они настигли и оставили позади несколько групп солдат. Болгары осыпали их ожесточенными криками и непристойной бранью. Но никто не посмел стрелять. При малейшем подозрительном движении альпийские стрелки выразительно поднимали карабины.
Необходимо было любой ценой опередить дезертиров до Софии. В противном случае в столице пришлось бы долго разыскивать хоть какую-нибудь немецкую часть в суматохе уличных сражений, а что такие сражения будут, Бенц ничуть не сомневался. Эти несколько тысяч голодных солдат, распаленные своими агитаторами, устремились на Софию во всеоружии своего разрушительного гнева и жажды мести. Да, сражений не избежать… И жалость к самому себе обуяла Бенца. Он наивно представил себе, как падает, убитый шальной пулей. Правда, в таком случае скорбная сцена, которую так ярко рисовало ему его воображение, никогда не осуществится. Тем лучше! Он умрет, не увидев Елены! Это доставит ей еще больше страданий! О да, он хочет умереть!..
– Не так быстро, Herr Oberleutnant!.. – благоразумно предупредил Лаугвиц.
Бенц вздрогнул и пришел в себя. Он гнал машину с бешеной скоростью и на каком-нибудь крутом повороте мог опрокинуть ее в пропасть. Он сбавил скорость и грустно улыбнулся своим мыслям. Даже самый нарочитый трагизм в игре воображения выражает собой глубокое отчаяние.
XV
Наконец автомобиль вырвался из ущелья, и перед ними раскинулась обширная котловина X. Равнина со скошенными полями была спокойной и грустной, как в тот сентябрьский вечер ровно год назад, когда Бенц впервые увидел Елену. Тот же южный, влажный ветерок тянул по долине реки, то же увядание, то же изобилие мягких, блеклых тонов, в которых переливалась таинственная печаль всего живого на пороге смерти. Одно лишь солнце светило сквозь дымку на западе каким-то странным зловеще багровым светом.
И в настроении Бенца происходили подобные перемены: недавнее возбуждение уступило ровному, притуплённому спокойствию, как у тяжелораненых, которым впрыснули морфий. Почему он так спешил в Софию? Чтобы увидеть Елену? А когда увидит, что дальше? Он оскорбит ее, быть может, заставит плакать. Ну, а потом? Разве он не покинет ее? Не исчезнет навсегда из ее памяти? Кем он был для нее? Представлял ли он для нее нечто большее, чем Рейхерт или фон Гарцфельд, чем те, кто придет после него? Нет, надо уйти с дороги ее страстей именно сейчас, пока гордость его еще не сломлена, сил достаточно и вся жизнь впереди! Так он избежит мук ревности, и у него останется иллюзия, будто он сам отказался от своего счастья.
– Я сам отказался от своего счастья!..
– Прошу прощения? – спросил Лаугвиц.
– Ничего.
Ефрейтор почтительно умолк. Бенц усмехнулся. До чего же он дошел! Говорит сам с собой, безумец. А чем он не безумец? Бросить красивую, как ангел, женщину, которая его любит, бросить только из-за того, что она когда-нибудь ему изменит! Будь проклято самолюбие!.. Даже когда счастье у тебя в руках, ты убиваешь всякую радость. Разве любовь к женщине не подобна христианской любви к ближнему, разве не предполагает она полного отрицания гордыни и готовности к самопожертвованию? Но, вероятно, для него это было не так, по крайней мере в ту минуту, потому что очень скоро мысли Бенца снова закружили по лабиринту его прежних рассуждений. Да, лучше не видеть Елену, лучше суровый аскетизм, на который его обрекала гордость. Он видел какое-то горькое наслаждение даже в жестокости, с которой хотел умертвить свое сердце…
Разум Бенца все еще метался, измученный борением противоположных чувств и решений, когда автомобиль уже катил по улицам X. Бенца поразило, что в городе спокойно. За столиками, выставленными у кофеен, люди шутили, о чем-то разговаривали, покуривали. Пахло пивом, жареным мясом, фруктами, сохнущим табаком – успокоительными провинциальными запахами труда и отдыха. Загудел мотор электростанции, вспыхнули лампы. Какая беззаботность вокруг! А всего лишь в сотне километров отсюда отступала в беспорядке целая армия, горели склады, полыхали бунты; деморализованные полки нависали, как огненная лава, над спокойным, мирным городком.
Бенц намеревался заехать. в немецкое интендантство, если оно еще здесь, и, запасшись бензином, продолжать путь в Софию. Интендантство оказалось на прежнем месте и даже расширилось, заняв несколько бараков, откуда нестерпимо разило овечьими шкурами. Суматоха во дворе и на складах не удивила Бенца. Он узнал от унтер-офицера, что накануне был получен приказ срочно отправить все интендантские запасы в Софию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63