Бенц решил отомстить ей за эти десять месяцев, проведенных в П., когда в страшные, одинокие ночи ее образ терзал его гордость, хотя и не мог ее сломить. Он будет держаться со скорбным достоинством. Никаких упреков, никакого ожесточения!.. Он наденет личину холодного, непоколебимого человека без сердца. Он живо представлял себе, как Елена, закрыв лицо руками, заплачет – он видел это не раз – и как он скажет в утешение несколько заученных фраз. Возвышенный пафос предстоящей сцены так вскружил ему голову, что он не заметил, как в пустующем зале появилось несколько болгар. Вероятно, он разговаривал сам с собой или же с высокомерной печалью улыбался своим призрачным видениям, потому что болгары смотрели на него скорее с изумлением, чем с враждой, и даже не выставили за дверь, как подозрительную и невменяемую личность, попавшую вдруг в революционный штаб. А штаб состоял из трех вооруженных прапорщиков, фельдфебеля и солдата в потрепанной гимнастерке, с широкими красными лентами на рукавах. Прапорщики взглянули на Бенца и, больше не обращая на него внимания, углубились в изучение расстеленной на скамье карты. Фельдфебель и солдат, однако, обменялись несколькими словами, очевидно по его адресу. Затем фельдфебель подошел к Бенцу и грубо приказал ему оставить зал. Бенц, ничуть не возмутившись, равнодушно подчинился. Развивающиеся у него на глазах события были чисто болгарским делом и ничуть не интересовали его. Но он понял, что этот странный штаб разглядывает карту с какими-то далеко идущими непонятными ему революционными целями и, бесспорно, обладает властью над толпой, кишащей на перроне, ибо, когда главари вскоре вышли из зала, все вокруг стихло. Солдат забрался на появившийся откуда-то стол и с несомненным ораторским мастерством начал произносить речь. Речь его была яростной и угрожающей. Он говорил о тяготах жизни в окопах, о наживе спекулянтов, о продажности министров, о вероломстве генералов, которые три года обманывали народ, сочиняя басни об освободительной войне. Позор!.. Толпа встретила его слова грозными криками. Тогда оратор заговорил о том, что наступил час расплаты и все должны дружно двинуться на Софию, чтобы наказать всех этих богачей, министров и генералов, которые проливали солдатскую кровь и набивали свои карманы немецким золотом.
Оставаться на этом митинге было крайне неблагоразумно, но Бенц не двинулся с места. Его интересовало, каким образом эти голодные, разъяренные голодранцы собираются добраться до Софии. Скорее всего, поездом. Если так, то вряд ли ему удастся уехать с ними, разве что он прикинется сочувствующим. А почему бы нет? Самое главное – добраться до Софии или до ближайшей к ней станции. В дальнейшем, разумеется, он откажется от чести быть встреченным пением «Интернационала» или залпами юнкеров. Как ни рискованно выглядело такое путешествие, это было лучше, чем попасть в плен к французам или сербам. А те были совсем рядом, потому что артиллерийская канонада грохотала где-то неподалеку. Наверное, это обстоятельство, а также неприятельский аэроплан, подозрительно кружившийся над станцией, охладили пыл оратора и заставили его сократить свою речь.
Собрание закончилось криками и угрозами, как и все подобные стихийные сборища, после чего дезертиры разбежались врассыпную, чтобы не искушать летчика. Бенца все еще никто не трогал, хотя его присутствие выглядело, так сказать, весьма нахально с политической точки зрения. Бенц решил заранее рассеять возможные подозрения, явиться в штаб бунтовщиков и уговорить их посадить его в поезд. Отчего, к примеру, не предложить им свои услуги в качестве врача при революционной армии – не исключено, что это бы их заинтересовало, так как по дороге могли завязаться сражения.
Из разговоров солдат Бенц понял, что поезд с юга не придет. Штаб снова собрался на совещание и, видимо, решил своими силами составить эшелон. Фельдфебель с красной лентой и несколько солдат с примкнутыми штыками повели двух насмерть перепуганных машинистов к маневровому паровозу, дымящему на запасных путях. Через полчаса поезд был готов, и Бенц направился к главарям бунтовщиков, чтобы осуществить свое намерение. Однако когда он шел по перрону, между палисадником и вокзалом, он вдруг услышал, к глубокому своему изумлению, громкий тревожный шепот по-немецки:
– Herr Oberleutnant!.. Herr Oberleutnant!
Бенц обернулся. Из-за высоких мальв палисадника высовывалось круглое, красное, как вареный рак, лицо в кепи альпийских стрелков.
– Кто вы такой? – строго спросил Бенц.
– Ефрейтор Лаугвиц, – ответил незнакомец. – Идите скорее к нам!
Не усложнит ли еще больше обстановку присутствие здесь немецких солдат? За Лаугвицем стояли еще двое вооруженных до зубов немцев в касках, с ручными гранатами за поясом и примкнутыми штыками. Но тут Бенц воспрянул духом. Лишний раз он убедился в нерушимом, гранитном единстве, которое во время войны связывало всех немцев на Балканах. Соотечественники не забыли его! Лаугвиц взволнованно объяснил ему, что капитан Гаммерштейн распорядился выслать за Бенцем автомобиль с четырьмя солдатами. В последний момент кто-то вспомнил о немецком враче в П., которого надо спасти от плена или глумлений дезертиров. Самым разумным было бы отправиться по шоссе до X., а оттуда – на Софию. Сам Гаммерштейн утвердил такой маршрут. Колонна под его началом уже движется к Софии, но другой дорогой.
– Да, это самое разумное! – тотчас же согласился Бенц. – Мы намного опередим бунтовщиков.
Торопливо, почти бегом они двинулись к городу. Все новые и новые толпы дезертиров стекались к вокзалу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63