А ведь он был дворянин. Его семья, быть может, владела каким-нибудь родовым замком. Он не мог не понимать всей глубины своего падения. Однажды он вдруг умолк и лицо его искривилось от боли. Видели бы вы это лицо – бледно-сизое, изнуренное алкоголем и воздушными боями! Он рухнул на стул и тихо, с отчаянием сказал: «Вы правы, вам нельзя выходить за меня!.. Меня убьют. Наверняка убьют. Нас по одному против десяти!..» Понурый, жалкий и беспомощный, он смотрел на носки своих сапог. Во всем его облике было нечто душераздирающее. Быть может, он тогда уже думал о зловещей лазури македонского неба, о новых, быстрых машинах английских летчиков… Я никогда не видела человека, который так остро сознавал бы неизбежность гибели, ужасной и близкой смерти. Я подошла к нему и стала уверять, что после войны мы непременно поженимся. Но я обманывала его… Боже мой, как я обманывала его, ибо тоже знала, что он погибнет… Как подло я его обманывала!
Она замолчала и взяла новую сигарету. Звезды по-прежнему мерцали над верандой – далекие, таинственные, недостижимые, говорящие о жуткой беспредельности мира, где две ничтожные человечьи души безумно, как ночные бабочки, кружили вокруг пламени любви. Бенц поглядел на часы – далеко за полночь. Даже летучие мыши уже не носились во мраке и мирно спали в укромных местах. Только странное благоухание табака, цветов и гнили оставалось все таким же сильным и будоражащим.
– На следующий день он уехал на фронт. Тяжко было У меня на душе, я испытывала к себе невыразимое отвращение. Я стала крайне раздражительной, все люди казались мне несносными… Однажды вечером я почувствовала первые признаки того, чего я так боялась… Справилась по книгам и убедилась… Меня охватил неописуемый ужас. Я рассказала все Андерсону, потом брату и Клоду. Помню, что я смеялась и плакала, как Рейхерт, до истерики. Это и избавило меня от их упреков. Клод простил меня и потребовал, чтобы мы с ним немедля обвенчались. Вы способны себе представить более неожиданное великодушие? А может быть, и низость, откуда мне знать?… В ту пору я была почти готова выйти за Клода. Говорю «почти», ибо в тот день, когда мы с вами встретились, я бежала из Софии, чтобы в последний раз все обдумать. Я боролась отчаянно. Искала выхода. Но брат уже рассказал мою историю родственникам. Все настаивали на том, чтобы я вышла за Клода. Оставалось сделать последний шаг!.. Даже Гиршфогель советовал мне это! Я проболталась ему в тот же вечер, когда он приехал с фронта. Разве это не глупо?… А мне хотелось испытать на себе его насмешки, его ожесточение. Я тоже была ожесточена до предела. Мне казалось, что я вышвырнута из общества. Я стала похожа на озлобленную потаскуху и вела себя все более дико… Я хотела ошарашить даже Гиршфогеля!.. Ах, Эйтель, в истории с Рейхертом есть нечто страшное и отвратительное… Страшное – я нарочно говорю – даже для вас!.. Вы слышите?
Но Бенц, казалось, ничего не слышал. Он порывисто встал и подошел к Елене.
– Эйтель! – с испугом прошептала она.
Он схватил ее за плечи. В свете ацетиленовой лампы голубые глаза его сверкали, как сапфиры. Он испытывал желание разорвать ее в клочки, раздавить, задушить…
Елена смотрела ему в лицо с извращенным, подавленным восторгом.
– Я понял!.. – промолвил он наконец.
Он отшвырнул ее к стене и сбежал по лестнице так быстро, как будто за ним гнались. Теперь Бенц понял, о чем предупреждала его Елена. Но сквозь гнев, боль и отчаяние, которые раздирали ему сердце, он смутно догадывался, что это безумное и пропащее существо любит его, что у нее хватило смелости поставить на карту его любовь, лишь бы сохранить честность по отношению к самой себе.
XIII
Однажды в туманное ноябрьское утро Бенц по дороге в госпиталь заехал на машине к Елене, чтобы повидаться с ней в последний раз. Моросил нескончаемый, тоскливый дождик. Холодно и мрачно было вокруг. На оголенных ветвях деревьев в саду желтели последние неопавшие листья. Ему открыла Сильви. Бенц вошел в прихожую и не снял шинели.
– Мадемуазель спит! – сказала Сильви. – Я пойду разбужу ее.
– Не нужно! – поспешно перебил ее Бенц. – Я, вероятно, загляну завтра, если мадемуазель не уедет…
С бесстрастным видом Бенц направился к выходу, но Сильви остановила его.
– Здесь поручик Андерсон! – сообщила она.
– Вот как! – с досадой произнес Бенц. – Когда он приехал?
– Вчера после обеда.
– Скажите ему, что к вечеру я буду в офицерском собрании… Сейчас я спешу в госпиталь.
Но Андерсон уже стоял на пороге столовой и глядел на Бенца.
– Как поживаете? – спросил Бенц беззаботно-веселым тоном, который еще месяц назад мог прозвучать естественно.
Андерсон подошел ближе, и Бенц впервые заметил, что и тот бывает в мрачном настроении.
– Вы не зайдете? – спросил Андерсон.
– Не могу! – отказался Бенц с озабоченным видом. – В восемь часов у меня начинается утренний обход. Скажите фрейлейн Петрашевой, что она вполне здорова и больше не нуждается в моих посещениях. Все прошло благополучно, и она может быть счастлива.
Бенц произнес свои слова как можно равнодушней, тоном врача, который доволен тем, что успешно вылечил своего пациента. Но очевидно, его слова прозвучали как-то необычно, или же Андерсон знал больше, чем Бенц мог предположить, – так или иначе, но Андерсон помрачнел еще заметнее.
– Счастлива?!. – с горечью повторил он.
– Да, счастлива! – подчеркнуто громко повторил Бенц. – Можете передать ей это!
Непреклонный тон Бенца заставил Андерсона умолкнуть. Когда Бенц открывал дверь на лестницу, Андерсон схватил его за руку.
– В чем дело? – спросил Бенц.
– Фрейлейн Петрашева в душе чиста, как ангел, – глухо сказал Андерсон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63