— Что ж, значит, это сделал кто—то другой, но все равно один из вас. Никто из нас сделать такого не мог.
— Нет никаких доказательств ни первого, ни второго, — резко сказал отец Дуна. — Поэтому делать какие—то выводы несправедливо.
Над столом повисла неловкая тишина. Все сосредоточились на еде. Когда пришло время уходить, Кении, раздавая свертки с едой, протянул Дуну его ужин и завтрак и беззвучно произнес: «Я тебе верю».
«По крайней мере один человек на моей стороне», — подумал Дун. Настроение у него улучшилось, но ненамного.
В конце концов никаких мер принято не было, поскольку Торрен говорил одно, а Дун — другое и оба не имели доказательств. Личность помидоробросателя была не установлена, но происшествие это привело к тому, что неприязнь и недоверие между жителями Искры и эмберитами только возросли.
Где бы ни появлялся Дун, он чувствовал на себе враждебные взгляды. Поначалу он пытался что—то объяснить деревенским жителям, которые так на него смотрели, взывал к их разуму. «С какой стати мне вставать ночью, идти на поле и бросать помидоры в стену? — спрашивал он. — В этом же нет никакого смысла». Но в Искре причины такого поступка никого не интересовали. Дун принадлежал к чужакам, то есть был человеком странным и способным на все. И Дун перестал объяснять. Просто ходил опустив глаза и не обращал внимания на людей, которые бормотали что—то неприязненное, когда он проходил мимо.
От этой помидорной истории пострадал не только Дун, но и все беженцы из Эмбера. Иногда на улицах им вслед кричали обидные слова—словно расплющенные о стену помидоры подняли ранее молчаливое недовольство на новый уровень. Деревня напоминала кипящий котел, из которого вот—вот могла выплеснугься вода.
Как—то утром Дун, идя на работу, увидел толпу людей на площади. Жители Искры и эмбериты стояли бок о бок и на что—то смотрели. Дун протиснулся вперед. На мостовой кто—то оставил послание, написанное, судя по всему, грязью. Наклонные, кривые буквы складывались в три слова:
«ОНИ ДОЛЖНЫ УЙТИ».
Толпа молча смотрела на надпись. Некоторые жители Искры искоса поглядывали на эм—беритов и осуждающе качали головами, другие стояли с каменными лицами. «Откуда такая злоба?» — пробормотал кто—то. Один мужчина, заметив Дуна, так посмотрел на него, что Дун дернулся, словно его ударили в живот. Послание на площади появилось из—за него. Он опустил голову и поспешил прочь.
В тот вечер в гостинице расстроенные эмбе—риты собирались группками около лестницы, ведущей к парадной двери, и обсуждали слова, появившиеся ночью на площади. Дун увидел, как Тик, раскрасневшийся, со сверкающими глазами, переходит от группы к группе и со всеми говорит. Проходя мимо Дуна, он остановился.
— Они настроены против нас. Я знал, что так и будет. Мы не должны им этого спускать.
Прошло два дня. Солнце жарило нещадно, но Дуну казалось, что его поглотила тьма. Вопросы ни на секунду не давали ему покоя. Почему Торрен указал на него? Выбрал случайно или была какая—то причина? Почему Чаггер поверил Торрену и не поверил ему? Кто написал грязью эти слова на площади?
Лина не вернулась, отчего настроение у Ду—на становилось еще хуже. Судя по ее записке, оставленной миссис Мердо, она должна была уже вернуться из того таинственного места, куда уехала. Он и злился, и тревожился, старался о ней не думать, потому что все равно ничего не мог поделать.
И если у него выдавалась свободная минутка, он забивался куда—нибудь с книгой и пытался забыть о том, что происходило в деревне. Эдвард Покет, с головой ушедший в новую работу, исправно снабжал его книгами. Время от времени Дун спрашивал его, как идут дела, и тот с блеском в глазах отвечал: «Ах, по чуть—чуть, юный Дун. По сантиметрам, по миллиметрам… — Он сдвигал большой и указательный пальцы почти вплотную. — Это колоссальная работа. Я ее делаю, но успею ли до конца жизни?» Его пальцы почернели от пыли, и домой он приходил зачастую позже, чем другие эмбе—риты, работавшие в деревне. Он так уставал, что после работы сразу ложился спать. Дун слышал, как он бормочет какие—то слова: «Гавайи. Гамлет. Гарри Поттер. Гипотеза. Гиппопотам. Горизонт». Потом замолкал и переключался на другую букву: «Камин. Канонизация. Комбайн. Крокодил». Дун понимал, что голова Эдварда переполнилась новой информацией и ее избыток выходил по ночам.
Иногда по утрам, по пути на работу, Дун проходил мимо школы Искры, небольшого здания, по периметру которого тянулась широкая открытая веранда, на которой школьники делали уроки. Дети до десяти лет, их было не так уж много, проводили в школе лишь несколько часов в день. В школу ходил и Кении Партон. Он обычно махал рукой Дуну, когда видел его, и до злосчастного случая с помидорами другие дети с любопытством смотрели на Дуна и улыбались. Но когда Дун впервые прошел мимо школы после всей этой истории, он увидел каменные лица, дети сверлили его ледяными взглядами.
— Убирайся отсюда! — крикнул кто—то, и с веранды в него полетел комок смятой бумаги.
Дун прибавил шагу, глядя прямо перед собой. Он услышал, как учительница осекла детей, но не очень строго.
На следующий день, когда все пришли на обед, Кении подозвал Дуна и, глядя на него широко раскрытыми глазами, спросил:
— Помнишь, что вчера произошло в школе?
Дун кивнул.
— Я очень сожалею, что они кричали на тебя. Зря они это. Ты же ничего не сделал.
— Откуда ты знаешь? — Дун уже злился на всех жителей Искры, без разбора. — Может, и сделал.
Кении покачал головой:
— Нет. Я так не думаю.
— Почему? — спросил Дун.
— Я это вижу. Я разбираюсь в людях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62