Я взглянул на сцену и обомлел: там была Таня. И не просто Таня, а очень и очень красивая. Прямо как на картине в музее. Губы у нее были подкрашены, а глаза почему-то стали синие-синие.
Волосы… Мне бы никогда в жизни не понравились такие волосы: они были чуть зеленоватые. Но Тане необыкновенно подходил этот цвет. А одета она была в воздушно-легкое, голубое, почти прозрачное платье.
Неужели это та самая девочка, которая живет в нашем доме? И я мог с ней запросто разговаривать? И я был у нее в гостях и пил чай? Но в той девочке не было ничего удивительного, ничего особенного. Ведь тогда, в подъезде, я даже замахнулся, чтобы ударить ее! И ударил бы, конечно, – так я был зол, – если б она не захлопнула дверь.
Мне стало жарко. Я провел рукой по влажному лбу.
Ну, глаза, допустим, у нее не синие, а зеленые. Только какое это имеет значение!
Таня все еще не уходила со сцены. Она говорила, что искала на дне какие-то раковины для своего деда – Мельника. Но я не вникал в смысл того, что она говорила. Я только слушал, как нежно лился со сцены ее голос. И мне хотелось, чтобы он звучал и звучал без конца.
Но вот все захлопали. Занавес дернулся и поплыл, скрывая за собой артистов. Потом вновь распахнулся, и публика еще сильнее захлопала, а занавес тогда снова стал закрывать сцену.
Я тоже захлопал и даже хотел было крикнуть: «Бис!» Но, оглянувшись на Ивана Денисовича, вовремя сдержался. А в ушах моих, несмотря на шум, все еще стоял мягкий голос Тани.
Потом я, как во сне, медленно спустился со зрителями но широкой лестнице и прошел к выходу. Лишь на улице я словно бы проснулся. Передо мною мелькали прохожие, проносились машины. На перекрестке совиным желтым глазом мигал светофор.
Я решил ждать Таню возле театра. Из дверей еще густо валил народ. Потом поток людей стал редеть, потом вышли последние зрители, и в театре, кроме гардеробщиц, никого не осталось.
Постояв еще минут десять, я увидел, как кто-то стал запирать дверь изнутри. Тогда я пошел домой.
По дороге я смекнул, что в театре где-то был служебный выход, возле которого и нужно было ждать Таню. Но теперь она уже, конечно, ушла.
Во дворе все столпились возле Витальки: он вынес новенький фотоаппарат и показывал его ребятам. Подошел и я.
Все чувствовали себя специалистами: говорили о пленке, о выдержке, о диафрагме.
– Заряжен? – спросил я.
– Только что зарядили, – сказал Виталька. – Тридцать две единицы зарядили.
– Лучше б шестьдесят пять, – проговорил я.
– Знаю, – сказал Виталька, – в магазине только такая была.
– Сними меня, а? – протиснулся к нам шестилетний шкет Костик, который почему-то всегда прилипал к нашей компании.
– Откуда снять? – спросил Виталька, и все засмеялись.
Костик не знал, что ответить, и снова попросил:
– Ну сними.
– А ты что, на заборе повис?
Опять все рассмеялись.
– Из аппарата сними, – не отставал Костик.
Виталька отмахнулся:
– Да ну тебя! На что ты мне нужен? Я вон лучше Русалку сфотографирую.
Я обернулся и увидел Таню. Она шла от ворот к дому.
– Русалка! – крикнули ей.
– Русалка, стой! Мы тебя сфотографируем.
Таня молча поравнялась с нами, взглянула на меня – мне показалось в ее взгляде какое-то ожидание, будто я должен был что-то сделать, – но я отвел глаза, я не знал, что мне делать, и Таня прошла мимо.
– Русалка! Русалка без хвоста! – завопил Костик.
Таня, конечно, не оглянулась.
Вечером ровно в десять я стоял под деревом и смотрел на бледно-зеленое окно. Я ждал, что она вот-вот появится в своем кусочке морского дна. «Русалка, – шептал я. – Русалочка».
Я ждал, ждал и ждал… Таня не появилась.
ТАНЯ + ЭДИК =?
Три или четыре дня я не видел Таню. Но все это время я думал о ней и считал, что стоит лини» нам встретиться, и все будет хорошо, снова Таня будет приветливой и будет улыбаться: иногда широко и открыто, а чаще чуть заметно, уголками губ.
И вот встреча произошла. Утром я прибежал в булочную, чтобы купить батон белого, и увидел Таню. Она отходила от кассы с чеками.
– Здравствуй, – сказал я и нелепо спросил: – Ты за хлебом?
– Здравствуй. Я пришла сюда за керосином. – Зеленые глаза ее так и вспыхнули.
Я пропустил это мимо ушей и сказал:
– Подожди, я быстренько… Мне лишь батон, – и подскочил к кассе, где было всего-то три человека.
– Нет, я очень тороплюсь, – сказала она и протянула чеки продавщице.
Когда я отошел от кассы, Тани в булочной уже не было.
От огорчения я сунул мимо сумки свой батон – он глухо шмякнулся на пол, и от этого настроение мое вконец испортилось.
Весь день меня одолевали тяжелые мысли. Получается, что с Таней мы рассорились…
Что же сделать, чтобы она вновь обратила на меня внимание?
И я придумал. Я подобрал кусок антрацита и, выждав момент, когда во дворе никого не было, принялся чертить на стене возле Таниного подъезда:
Таня + Эдик =
Рука у меня дрогнула. Я стал раздумывать: писать дальше или не писать? Для чего все это вообще? Я-то рассуждал так: Таня увидит надпись, расстроится, а как встретит меня, я ей тоже скажу: нот, мол, какие дураки… Давай не будем обращать на них внимание. И снова все будет хорошо: Иван Денисович предложит попить чаю, с Таней мы сходим в кино или на футбол… А если все будет наоборот? Если она рассердится?… Значит, не писать? Есть над чем задуматься.
Это меня и погубило.
– Пиши, пиши, – услышал я за своей спиной, – чего сдрейфил?
Я подскочил как ошпаренный. Обернулся. Передо мною стоял Чикиряй. Он улыбался. В одной руке он держал сигаретку, другая была засунута в карман.
– Красиво пишешь, – сказал Чикиряй и сделал короткую затяжку.
Чикиряй когда-то жил в нашем доме. Это была тяжелая пора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51