Огонек папиросы освещает ее губы, подбородок...
Она, кажется, заметила меня. Сквозь белую вуаль я чуствую ее взгляд и робею. Ноги чуть-чуть вздрагивают.
«Эх, черт возьми! Сейчас или никогда!» Вытаскиваю новую папиросу и иду прямо на девушку.
Она роняет дымящуюся папиросу... Срывает с себя вуаль и крепко обхватывает руками мою шею... Она тяжело дышит, дрожат сухие, жесткие ее руки на моих плечах. По лицу моему скользят влажные, холодные губы...
— Саша!.. Саша!.. Милый мой, Саш!.. Боже мой, да как же ты...
Я отрываю ее руки, отталкиваю и ничего не могу понять. Всматриваюсь в чуть испуганные, странно блестящие глаза.
— Сима!.. ты?
— Я... Я... Саша, братишка.
Она опять бросается ко мне на грудь, целует глаза, щеки и плачет.
— Саш... Саш... Сашок!
Хочу сказать ей что-нибудь, но не могу, язык одеревенел. Па тротуаре собирается публика.Высокая полногрудая женщина, с выдавшимся вперед подбородоком, сердобольно смотрит на нас:
— Никак братишку своего встретила? Сима пугливо озирает растущую толпу.
К нам подходит маленькая, худенькая девушка. Она сгорблена, щеки ее сильно нарумянены, жидкие брови, ресницы подведены черной краской.
— Симочка, кто тебя обидел?
— Никто, Леля. Брат... Брата вот встретила... Из толпы раздается торопливый басок:
— Что здесь? Что случилось?
— Симка пьяная напилась, хахаля какого-то нашла и ревет; она всегда ревет, когда пьяная.
Сима отстраняет меня; бледные щеки вспыхивают румянцем, зрачки ее глаз делаются маленькими, как точки.
— Идем, Саша,— с трудом произносит она, и мы выбираемся из толпы.
За углом Сима берет меня под руку и с грустью говорит:
— А я думала, что никогда, никогда больше не увижу тебя.
— Почему?
Голова ее опускается, и вся она кажется меньше и слабей, чем была раньше.
— Так, Саша... Я никогда не думала вернуться домой. Да меня папа и на порог не пустит.
У калитки дома нас встречает женщина. У нее ласковые, добродушные глаза.
— Симочка, ты почему так рано?
— Тетя, милая! Брат, братишка!.. Понимаете, на улице... прикуривать ко мне подошел. А я смотрю. Я не могу узнать... Какой большой он стал!
Женщина протягивает мягкую руку.
— Марья Никитишна Гольдберг... Проходите, пожалуйста.
Комнатка Симы помещается рядом с хозяйской. Сима зажигает свечу. Узенький трепещущий язычок огня освещает стол. Пока Сима ставит в кухне самовар, я осматриваю ее комнату... Маленький поскрипывающий столик, покрытый простыней, низенькая кровать с солдатским одеялом, несколько японских открыток над кроватью...
Входит Сима с чашечками, китайским сахаром, ватрушками и небольшим куском чайной колбасы.Хозяйка приносит самовар.
— Ну, вот на радостях хорошо чайку попить. Садитесь за стол, вот сюда, ближе.
Сима садится рядом со мной. Ей хочется многое, многое узнать от меня; она спрашивает:
— Как дома? Как ты уехал?
Я подробно рассказываю о доме. Марья Никитишна вздыхает. Сима отставила чашку; чай давно остыл; подперев рукой щеку, она слушает меня.
Ухожу я от нее, когда на улице появляются патрули.Березовка. Отсюда до Верхнеудинска семь верст. Это военный городок. Здесь стоят все воинские части. Среди бесконечных глубоких песков и жидкого сосняка, точно цейхгаузы, тянутся длинные деревянные, рыжие от солнца и пыли солдатские казармы.
За вокзалом, за кирпичными зданиями казарм, течет быстрая, вечно шумная, с водоворотами Селенга. В этом месте она особенно красива. Она неожиданно вырывается из-за поворота и бежит, ударяясь о крутые берега, среди хмурых сосен и низко наклонившихся кад ней серебристых ветел. Ветлы раскачиваются, протягивают растопыренные свои ветви к реке.
От ветра, бродящего по верхушкам сосен, от стремительного бега реки здесь всегда стоит шум, похожий на грохот морского прибоя.
Каждое утро с восходом солнца рыжий, веснушчатый взводный Рыбкин выводит нас на учение.Мы останавливаемся у самой реки на солнечной поляне.
— К ноги-и! — командует взводный, и мы приставляем ружье к ногам.
Рыбкин стоит против колонны; сдвинув на затылок фуражку с нарисованной химическим карандашом звездочкой, он задумчиво чешет затылок и осматривает нас.
— Яхно! Как стоишь? Убери живот! Эка, выставил пузо, как брюхатая баба. Кашек! Ноги, ноги — на расстоянии приклада.
Мелкими шажками он обегает колонну, осматривает еще раз — все ли в порядке, и говорит:
— Итак, товарищи, сегодня тактическая учения. А что такое тактическая учения? Тактическая учения — это война, только вхолостую. Смотри, запоминай, товарищи, что к чему, а то попадете на фронт, тогда учиться некогда будет.
В старой армии Рыбкин служил фельдфебелем: в его команде, в разговорах, в движениях многое осталось от прошлого.
Ребята не любят его, он придирается, грозит гауптвахтой и всякими другими неприятностями. На строевых, занятиях он заставляет по нескольку раз делать одно и то же движение, а когда боец не усваивает его урока,— выводит из строя и гоняет до тех пор, пока у бойца гимнастерка становится мокрой на спине, а рука немеет от тяжести винтовки.
В нашей роте двести пятьдесят человек. Сто человек— староверы. Со староверами Рыбкин вежлив, обходителен и дружен, у них есть чем полакомиться; а кормят пас очень плохо. Нам выдают полфунта хлеба и жидкий, из соленой кеты, суп. Каша бывает редко.
К староверам каждое воскресенье приезжают родители. Мохнатые, с длинными бородами, в холщовых рубахах, подпоясанные красными кушаками, они чинно рассаживаются на нарах возле своих сыновей.
Из грубых кожаных мешков извлекается белый хлеб, сало, масло, варенье, мясо. Сыновья сидят перед родителями покорные, молчаливые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92