Рыбкин в воскресные дни старается не курить, потому что знает ненависть стариков к «табашникам». Он
вежливо здоровается за руки со стариками, кланяется в пояс, лебезит и тихо спрашивает:
— Ну, как, родители, ноне хлеба растут?
— Хлеба што, хлеба ничево,— отвечают старики,— пахать, сеять, убирать, паря, некому.
— Оно верно, да ничего не поделаешь. Сыпок вот ваш выслужится да и домой.
— Ноне и служить-то, почитай, не знаешь кому.
— М-да!.. Подарочков, гостинчиков сыночку привезли?.. Эх, хорошо, у .кого хорошие старики имеются.
После таких посещений на поверке часто недосчитывают двух-трех бойцов. Соблазненные родителями, староверы уходят в тайгу.
Рыбкина это не смущает, он пишет командиру роты рапорт, и дело этим кончается. Иногда, получив небольшой куш, он отпускает несколько человек в деревню на побывку. Если староверы не возвращаются, он говорит усмехаясь:
— Эк ведь, сукины сыны! Привыкли, поправилось дома.
Рядом со мной на нарах помещается старовер Иконников. Пришел он к нам недавно с новым пополнением. Он ни с кем не разговаривает. Он ненавидит нас за курение табака, за веселый, молодой задор, за шум и постоянную возню на нарах. Он неуклюж, широкоплеч, похож на плохо обтесанный обрубок; по казарме двигается медленно.
Безбровое, с карими глазами, лицо его кажется мне разбойничьим. Только небольшая курчавая бороденка напоминает о его принадлежности к староверам.Под головой у Иконникова лежит серый зипунный мешок, набитый продуктами. У него никогда не переводятся хлеб и сало.Я с завистью смотрю на Иконникова, когда он лениво, неохотно закусывает на нарах, и ненавижу его за скупость.
Хлеб и сало часто покрываются плесенью, сохнут, но он никогда ни с кем не поделится. Он выбрасывает негодные продукты, когда родители приносят новые.
Вечерами, свободный от караула, Иконников лежит на нарах и грустит. Я лежу рядом с ним и думаю о его мешке. Я ревностно слежу за Иконниковым и, когда он начинает дремать, сворачиваю толстую махорочную самокрутку и дымлю ему под нос. Иконников зады-
хается, кашляет, чихает, жмурит глаза и поднимается с нар:
— Табашник, чертово семя! И пошто вас пригнал!! сюда, только хлеб казенный зря жрете.
Он слезает с нар и, покачиваясь, уходит на улицу. Усмехаясь, я развязываю мешок и беру из него хлеб и сало. Иконников не приходит долго, и я успеваю поужинать.
Возвращаясь, он опять ложится на свой войлочный тюфяк и говорит;
— Ты, паря, Саньча, табак при мне не кури, я хлеба тебе дам.
— Не хочу я твоего хлеба.
—- Пошто не хочешь? Ужин-то, чай, не больно жирный был, да и без хлебца. Хлеб-то ты утресь за чаем съел. И обедал-то без хлеба, я даве видел.
— Ну, хорошо!.. А хлеба я твоего не хочу,
— Не хоть и не надо — собакам выкину.
— Выбрасывай.
— И выкину, потому собака, она, может, и спасибо за это скажет.
Я приподнимаюсь, свертываю папиросу, зажигаю спичку.
— Опять чертово паникадило зажег,— говорит Иконников и повертывается ко мне спиной.
— Ну и уходи, если тебе не нравится табак... Ночью меня кто-то сильно толкнул в бок.
— Сашка, вставай! Вставай, слышишь: патрулить пойдешь...
Я поднял голову: передо мной, чуть ссутулившись, стоял Кашек.
— Ну и спишь же ты! Насилу добудился. Вставай, ну, живо! Патрулить пойдем. Одевайся, ребята на улице уже.
Я быстро надел брюки, гимнастерку, натянул сапоги и оглядел нары: Иконникова подле меня не было. Я протянул руку к его мешку — он был раскрыт. Вытащив кусок калача, я побежал к пирамиде, взял винтовку и выскочил на улицу.
У казармы уже стояло человек тридцать бойцов. Они тихонько, шепотом о чем-то переговаривались и осторожно покуривали самокрутки, пряча огонь в рукава.
Из разговоров я понял, что в городе в эту ночь ожидается восстание и налет банды дезертиров.По Березовке, как всегда, уже патрулировали бойцы, но гарнизонное командование решило усилить охрану.
Нас разбили на несколько групп. Кашек почему-то попал в группу взводного Рыбкина, где был Иконников и еще несколько староверов. Прощаясь со мной, Кашек рассмеялся:
— К волосатым попал, ну и скука же будет с ними.
Мы разошлись. Борька Белецкий, низенький, мешковатый Нестерец, нестерпимый болтун Марьясов, вечный драчун и непоседа Страус и я направились к поселку. Это был наш участок, который мы должны были несколько раз обойти за ночь.
Мы шли к поселку, прячась за деревьями, точно там в темноте скрывался невидимый враг.Борьку занимало это занятие. Он напустил на себя какую-то необычайную таинственность и казался нам смешным и чудаковатым. Но никто не смеялся над Борькой, все следили за тем, как он перебегает от дерева к дереву, делая гигантские шаги.
Он шел впереди, останавливался и, приложив к козырьку фуражки руку, всматривался в темень. Борькпна настороженность передалась и нам.В поселке разбились на две партии и условились после обхода встретиться у переезда. Я прошел с Борькой по берегу узенькой речушки, пересекающей поселок.
Ночь стояла темная. Низенькие, покосившиеся деревянные домики мирно дремали. Окна были наглухо закрыты ставнями, и ни один огонек не светился сквозь их щели.
Перекинув на руку японскую винтовку, Борька мягко шагал по песку, прислушиваясь к тишине.
— Скука здесь, Сашка; хоть бы на фронт послали, а то ходи и ходи в караулы. Тоска. Не люблю я постовой службы — ко сну клонит.
Он смолк, сдвинул на затылок фуражку и замурлыкал чешскую песню. Песню эту Борька выучил у чехов, когда ходил за объедками к эшелонам. Он часто пел се чехам, и те немало дивились его памяти и чистоте произношения.
В конце поселка встретились со второй партией, но все же решили спросить пароль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92