– А если нет?– Тогда совсем другое дело. Репортаж в любом случае будет опубликован, но вы упустите свой шанс.Теперь улыбнулся Гавира, и это была улыбка Аренальской акулы.– Это похоже на угрозу.Журналист покачал головой: похоже, он не знал об этом прозвище.– Да нет же, ни в коем случае. Я просто открываю свои карты. – Его свиные глазки под набрякшими веками блеснули жадным блеском. – Я играю с вами честно, сеньор Гавира.– И почему же это вы играете со мной честно?– Н-ну… не знаю. – Бонафе оправил полы своего мятого пиджака. – Наверное, потому, что в глазах общественного мнения вы вызываете симпатию… так сказать, ваш образ… ну, вы понимаете: молодой банкир, внедряющий новый стиль, и так далее. Вы хорошо получаетесь на фотографиях, нравитесь дамам. Одним словом, вы – товар, который хорошо продается. Вы сейчас в моде, и мой журнал может весьма способствовать тому, чтобы вы оставались в моде. Считайте это операцией по поддержанию имиджа. – Тут он придал своему лицу соответствующее выражение. – А вот ваша супруга…– Что – моя супруга?Каждое из этих трех слов прозвенело, как осколок льда, но Бонафе, похоже, не заметил этого сигнала надвигающейся опасности.– Она также весьма фотогенична. – Он, не смущаясь, выдержал взгляд своего собеседника. – Хотя, думаю, этот тореадор… Ну, вы же знаете. Это уже в прошлом. А вот теперь этот священник из Рима… Вы понимаете, кого я имею в виду?Гавира быстро соображал, взвешивая все «за» и «против». Ему нужна только неделя, а потом уже будет все равно. Цену этот тип назвал вполне ясно.– Да, понимаю, – все еще с отсутствующим видом произнес он, – Скажите, во что, по-вашему, мне обойдется эта операция по поддержанию имиджа?Бонафе, подняв обе ладони, соединил кончики пальцев не то молитвенным, не то благодарным жестом. Он явно испытывал облегчение и выглядел прямо-таки счастливым.– Ну… Я, в общем-то, думал о более или менее подробной беседе касательно этой церкви. Об обмене впечатлениями. А потом… не знаю… – Он многозначительно посмотрел на банкира. – Возможно, вы захотите вложить какие-то средства в прессу.Мимо снова прошел Перехиль, окинув обоих как бы случайным взглядом. Гавира заметил, что его помощник по-прежнему выглядит встревоженным. Снова изобразив на лице улыбку, он повернулся к Бонафе, но в этой улыбке никто не сумел бы уловить и намека на симпатию. Журналист, видимо, почувствовал это, потому что беспокойно заморгал.– Я уже давно вкладываю средства в прессу, – сказал Гавира. – Только мне пока не приходилось иметь дело с такими людьми, как вы.Бонафе изобразил на сальном лице сообщническую улыбку, и складки кожи его двойного – или тройного – подбородка затряслись, как желе. А Гавира, глядя на него, подумал: этот Онорато Бонафе – как раз такой мерзкий, скользкий тип, каких обычно убивают в фильмах.
– Что меня завораживает в Европе, – сказала Грис Марсала, – это ее долгая память. Достаточно войти в такое место, как это, взглянуть на какой-нибудь пейзаж, прислониться к старой стене – и на тебя разом нахлынет все. Твое прошлое, твои воспоминания. Ты сам.– Поэтому вы так одержимы этой церковью? – спросил Куарт.– Не только этой церковью.Они стояли перед статуей Иисуса Назарянина с настоящими волосами и висящими вокруг нее на стене пыльными экс-вото. В глубине храма, за лесами, в полумраке, окружавшем фигуры Пресвятой Богородицы и молящихся герцога и герцогини дель Нуэво Экстремо, мягко поблескивала позолоченная резьба.– Вероятно, чтобы понять это, нужно быть американцем, – продолжила Грис Марсала через несколько мгновений. – Там временами у тебя возникает впечатление, что все это построено чужими. А здесь – в один прекрасный день ты приезжаешь и понимаешь, что это твоя собственная история. Что ты сам, руками своих предков, клал камень на камень. Возможно, этим и объясняется то действительно завораживающее воздействие, которое Европа оказывает на многих моих соотечественников. – Она улыбнулась то ли Куарту, то ли собственным мыслям. – Ты заворачиваешь за угол – и вдруг вспоминаешь. Ты считал себя сиротой, а оказывается, что это не так. Может быть, поэтому теперь мне не хочется возвращаться.Она стояла прислонившись к белой стене, возле чаши со святой водой. Ее седые волосы, как всегда, были заплетены на затылке в косичку, от старой темно-синей водолазки чуть пахло потом, большие пальцы засунуты в задние карманы джинсов, испачканных гипсом и известью.– Меня несколько раз делали сиротой, – продолжала она. – А сиротство – это рабство. Память дает тебе уверенность, ты знаешь, кто ты и куда идешь. Или куда не идешь. А без нее ты предоставлен на милость первого встречного, который назовет тебя своим сыном или дочерью. Вы так не считаете? –Она ждала, глядя на Куарта до тех пор, пока тот молча не кивнул. – Защищать память – значит защищать свободу. Только ангелы могут позволить себе роскошь быть просто зрителями.В знак понимания Куарт сделал ни к чему не обязывающий жест. В этот момент он думал об информации, которую получил об этой женщине из Рима и которая сейчас лежала на столе в его гостиничном номере. Некоторые строчки уже были подчеркнуты красным. В восемнадцать лет вступила в религиозный орден. Архитектура и изобразительное искусство в университете Лос-Анджелеса, специальные курсы в Севилье, Мадриде и Риме. Училась блестяще. Семь лет преподавала искусство. Четыре года была директрисой религиозного университетского колледжа в Санта-Барбаре. Личный кризис, отразившийся на здоровье. Временный бессрочный отпуск из ордена. Уже три года живет в Севилье, где зарабатывает на жизнь уроками изобразительного искусства американцам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162