его видели «идущим по колено в крови» лишь на тыловых складах да в обозах. Теперь он весьма озабочен тем, чтобы в качестве компенсации за жизнь брата выхлопотать родителям, то бишь себе, новопоселенческий надел. «Ежели из троих братьев двое были на поле брани, где один из них встретил смерть, — разглагольствует он перед всеми, — то должны же оставшиеся в живых что-нибудь получить за это. Да и младший брат Бенно, конечно, тоже пошел бы в армию, кабы не был еще слишком молод». А когда у Аадниеля спрашивают, где же его Крест Свободы, ежели он на фронте был таким «бравым» воякой, тот отвечает, кривя губы: он, Аадниель мог бы получить эту награду в любое время, но он не из тех парней, кто всюду сует свой нос первым.
«А что же эти Кийры станут делать с поселенческим наделом, ежели они его даже и получат, ведь в семье все ремесленники, портные?»
«Н-ну-у, содержать хутор не Бог весть какое искусство», — Аадниель Кийр вбирает голову в плечи. Небось, они, Кийры, с этим справятся — ни заговорных слов, ни знахарства тут не требуется. Не так ли? А не захотят обрабатывать землю сами, так ведь надел и продать можно. «Ишь ты, ишь ты!» — качают головой, пожимают плечами как исконные, так и новоиспеченные хуторяне. Нет, Йорх — мужик крепкий, будь хоть война, хоть мирное время, только вот интересно было бы поглядеть, как портные будут возить навоз да распахивать паровое поле.
«Вот бестолочи!» — Аадниель в свою очередь пожимает плечами, они у него уже не такие костлявые, как в дни молодости, а заметно округлились. Разве не всякий труд, если он честный и созидательный, достоин похвалы'? Что они, право, думают? В особенности те, кто посиживал себе в своих теплых хоромах, ел свинину с капустой и спокойно спал в то время, как братья Кийры грудью сходились с врагом? И если кто-то пытается оценить обстоятельства по справедливости, усмехаться тут нечему. «Неизвестно еще, — заканчивает обычно Кийр свою тираду, — на что было бы интереснее поглядеть — на пашущего портного или же на вас самих, не окажись у отчего края отважных защитников».
Обычно после этих слов наступает молчание, на сей раз уже никто ничего не может сказать, ведь, в конце концов, Аадниель Кийр говорит чистую правду. Однако огонь лишь на время затаивается под золой, чтобы вскоре вновь извергнуться языками пламени. «Пусть все будет, как оно есть, но как посмел портной затесаться в число этих отважных?» А тут еще, глядишь, среди разговаривающих объявляется какой-нибудь бывший фронтовик, основательно подвыпивший. Он хлопает Кийра по плечу и бесцеремонно брякает: «Ну, друг Аадниель, поговаривают, будто ты где-то там, то ли в Выруских, то ли в Печорских краях, в одиночку отбил у врага нужник — это правда? Пленных ты при этом не захватил, заведение в тот момент пустовало, но все же атака твоя была столь яростной, что соратники не могли надивиться и сказали: „Гляди-ка, парень мчится прямехонько в пасть смерти!“
Тут глаза Аадниеля наливаются кровью, и на языке у него вертится столько ядовитых слов, что они никак не могут соскочить с него все разом. Но сдавленный смех и покашливание окружающих яснее ясного говорят о том, что мужики склоняются на сторону вновь прибывшего. Когда же последний извлекает из своей записной книжки или из портмоне крест на сине-черно-белой ленточке, Кийр начинает поглядывать на дверь. Ах, как было бы кстати, если бы и он мог откуда-нибудь вытащить что-нибудь в этаком роде и сунуть под нос этому бесстыднику! Но чего нет — того нет.
Яан Имелик уже в начале Освободительной войны получил глубокую пулевую рану, и одно время даже хирург-оптимист Рейнталь покачивал головой, очищая и перевязывая се. Но гляди-ка, богатырский организм выстоял, и свершилось чудо. Едва поднявшись, на ноги, Имелик вновь завел речь об отправке на фронт, однако ему в этом отказали и определили на какое-то место полегче в тылу — для начала, как было сказано. И это «для начала» продолжалось до конца войны, потому что и к тому времени Имелик не вполне окреп.
Старый хорек Яан Тыниссон вернулся домой со страшной ломотой в костях или, как он сам это называет, с «крематизмом». Он и до сего дня никак не избавится от этой хвори, — натирает и намасливает свое тело всяческими мазями и спиртовыми настоями, но ничто не помогает. Перед дождем и перед оттепелью он даже из дому не выходит: либо лежит в кровати под одеялом, либо сидит перед топящейся плитой, только ворчит, как свирепый пес. В сухие же дни Тыниссон — парень хоть куда, и его мощный загривок красен, как и прежде; разоблачается до пояса, работает за двоих. Однако иной раз бывает и такое: сидя где-нибудь за свадебным или же просто за праздничным столом у соседей, Тыниссон вдруг ойкает и принимается растирать свои ноги. «Хоть радуйтесь, хоть сердитесь, — говорит он в таких случаях, но завтра будет дождь». Если же кто-нибудь из соседей по столу усомнится в этом, дескать, все же не будет, поглядите, какая хорошая на дворе погода, Тыниссон готов держать любое пари, что будет. Глядишь, и впрямь ударяет по рукам с каким-нибудь приехавшим издалека хуторянином, который либо вовсе не слышал о его ревматизме, либо слышал лишь краем уха, и — всегда выигрывает. Бывает, случаются с Тыниссоном и более странные вещи. Опьянев, он хватает ногу кого-нибудь из сидящих рядом и начинает ее массировать с таким жаром, так усердно, что у соседа слезы на глаза наворачиваются и его спасает лишь громкий крик. При этом надо заметить, что в подобных ситуациях соседская нога принадлежит, как правило, существу женского пола. «Ах, простите! Тыниссон чешет в затылке. — Думал, это моя нога».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99