Вирве все же стала кое-что делать: поливала цветы, приводила в порядок свое платье и белье, ходила к портнихе и сделала некоторые покупки. Я наблюдал за этими действиями с удивлением и про себя шутил. «Милая Вирве собирается замуж, — объяснял я себе, — к чему же иначе эти хлопоты?»
Однако милая Вирве вовсе не собиралась выходить замуж, она просто-напросто готовилась к рождественской поездке в Тарту. Разговор об этом у нас уже заходил загодя, но время еще терпело. Тем более врасплох застигла меня новость, когда в один из вечеров жена, вернувшись из кино, села на диван, скрестила руки и сообщила, что завтра уедет.
«Уедешь? — Я оторопел. — Куда же это, смею спросить? «
«Да, спросить об этом ты вполне смеешь, дорогой Арно, — ответила она тоном издевки, покачивая носками своих лаковых туфель. — Я уеду, уеду, уеду…»
Произнеся это, она замолчала, конечно же, чтобы меня позлить.
Я долго ждал ее ответа, наконец ушел в свой кабинет, хотя какой из меня был работник после подобного сообщения! Выбить меня из колеи ничего ей не стоило.
«Я уеду, уеду, уеду…» — нараспев повторяла она в соседней комнате. Затем уже серьезно, с некоторой долей металла в голосе: «А разве ты сказал мне, куда уедешь, в тот раз, когда исчез из Тарту?»
«Тогда мы еще не 6ыли мужем и женой, — ответил я. — Тогда каждый из нас мог делать все, что ему заблагорассудится».
«Аг-га-а! Верно, верно! Тогда мы оба могли делать все, что заблагорассудится. Да, да — именно то, что могло когда-либо заблагорассудиться. И никто из нас не мог тогда, да и сейчас не может ни в чем упрекнуть другого, не так ли?»
Думаю, она выпила ликера, так как была в тот вечер необычайно разговорчива. К тому же с се приходом в квартире повеяло приторно-сладким запашком.
«Подойди поближе! — позвала она. — Зачем нам кричать из комнаты в комнату, когда мы в одной можем в одной поместиться?!»
Я вернулся к ней назад.
«Какой же ты странный, — сказала она со смехом. — Куда это я по-твоему могу поехать? Я ведь не такая, как ты, чтобы взять да и умчаться куда-нибудь туда… на край света. Что это вообще за вопрос: куда я поеду? Само собой разумеется, в Тарту».
Но мы же должны были ехать вместе, как договаривались?
«Верно, но разве это так важно? К тому же, в поездах накануне праздников страшная давка, чего я не люблю, кроме того, в Тарту я смогу помочь маме в праздничных приготовлениях».
Пусть поступает, как считает нужным.
«Но я вижу, это не нравится тебе».
Мало ли, что мне не нравится…
«Hy не будь таким обидчивым, милый Арно!» — Она сделалась нежной и внимательной, взяла меня за руку и притянула сесть с нею рядом. Успокоился и я и уже поверил было, что она без меня никак не уедет, что ее желание уехать было всего лишь мимолетным капризом…
Однако на следующий день, уже трезвая и холодная, она взяла свои чемоданы и отбыла. И отбыла…
Друзья поднимаются на горку, к воротам кладбища — Зайдем-ка, право, сюда, в царство мертвых, — Тали останавливается, — и посидим где-нибудь на скамейке, Я устал, не пойму отчего.
Они проходят по главной кладбищенской дорожка, словно бы отороченной лишь недавно бледно зазеленевшими деревьями и кустами. В воздухе разлит чуть слышный звон бесконечной жизнерадостности, им переполнено все поднебесье, нет ни границ, ни передышки. Здесь, наверху, вновь роится новая жизнь, тогда как там, внизу, парит тишина.
Тали опускается на ближайшую придорожную скамейку возле небольшого захоронения. «Якоб Лейватегия»
— читает он на прикрепленной к кресту табличке. «Кем был тот Лейватегия? — спрашивает Арно сам себя. — Может, тоже из тех, кто обрел покой, лишь обратившись в прах?» Затем спрашивает уже у Лесты:
— Что же ты не присаживаешься, браток? Или желаешь слушать меня стоя? Не многовато ли чести для моего незначительного рассказа! Садись, я поведаю тебе еще кое-что, и сброшу со своей души эту историю, очень возможно, мне тогда полегчает.
Вирве уехала в Тарту, и я был уверен, что она там и останется: с чего бы иначе ей брать с собою чуть ли не все ее тряпки и вещи. Мне вспомнились ее ласки накануне вечером, и они показались мне притворными. Кто знает, с какой целью была задумана эта сцена, но не исключено, что жена хотела оставить о себе хотя бы одно приятное воспоминание. Но вот сердце мне кольнули ее вчерашние, странно подчеркнутые слова: «Тогда мы оба могли делать все, что заблагорассудится». И в особенности дополнение к этим словам; «Да, да, — именно то, что могло когда-либо заблагорассудиться». Что хотела она этим сказать? Имела ли в виду какой-нибудь свой поступок, воспоминание о котором, возможно, угнетало ее до этого вечера?
Но тут и я тоже захотел показать свою стойкость и на Рождество поехал вовсе не в Тарту, а сюда, на хутор Сааре, хотя решение это и стоило мне нескольких дней мучений и нескольких бессонных ночей.
Когда я вернулся в Таллинн, меня ждало дома письмо, в котором спрашивали, куда я подевался. И я вновь немного себя потешил и в ответ прокричал довольно громко, словно они могли меня оттуда, из Тарту, услышать: «Ах, куда и подевался? Исчез по дороге. В поездах накануне праздников страшная давка!»
Это и было моим ответом. Я не написал. Нашу прислугу Марту прямо распирало от любопытства, она спросила: «Когда госпожа приедет?» «Не знаю»,
— ответил я.
Но наша Марта была далеко не такого сорта, как твоя тихая монашка Анна, там, в Тарту. Женщина проницательная и бесцеремонная, Марта, вероятно, уже заметила некоторый диссонанс между мною и Вирве. Примерно неделю спустя она снова спросила: «А госпожа не написала, когда приедет?»
«Нет».
«Но она все же приедет?»
«Не имею понятия».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99