Когда последний уйдет с макушкой под слой крепко переплетающих корни трав, ничто уже не будет помнить, что творилось здесь когда-то. Никто не будет помнить, как гигантские туши брели, не разбирая пути, проделывая себе путь сквозь заросли деревьев. Никто не будет помнить, как гибкие и могучие хищники, легко парившие в небе с помощью магии, бросались на живые горы и впивались в их упругую плоть огромными зубами, как побеждалась одна жизнь ради продления другой. Никто не будет помнить о том, как они были беззаботными царями жизни и как их свергли с трона жалкие рабы, ползавшие до того в грязи, дабы не быть замеченными повелителями. Никто не вспомнит, как на смену одним чудовищам пришли другие. Никто – и сами новые цари в том числе.
Дальвиг, одно из этих новых чудовищ, повергнувшее одного из последних уцелевших – а то и самого последнего тарпалуса на свете, – будет помнить о своей победе и о том, какой ценой она далась. Неизвестно, насколько долго сохранятся в его памяти две смерти, такие разные и такие похожие…
Пока же, улегшись вечером спать у костра, Эт Кобос вдруг услышал голос графа Гердоманна, негромко травящего свои бесконечные байки. С пылающим лицом и застрявшим в горле вздохом Дальвиг вскочил на своей лежанке и безумным взглядом окинул ночь. Конечно же, рядом никого не было. Хак безмятежно посапывал под одеялом, а багровые отсветы гаснущих углей на его спине устало мигали звездам.
– Оставь меня! – мучительно прохрипел Дальвиг, стискивая рубаху на груди. – Поди прочь! На небо! К демонам, куда там уходят мертвые в ваших поверьях! Я ни в чем не виноват. Ты сам убил себя глупым упорством и подозрением.
Нелепо было уговаривать ночь и пустоту. Взяв себя в руки, Эт Кобос медленно опустился обратно на лежанку и обратил взор к небесам. Сон не шел, несмотря на то что предыдущий день был невообразимо длинным и тяжелым. Мучаясь от головной боли и странного болезненного чувства, которому не было объяснения привычными словами, Дальвиг долгое время лежал недвижно. Постепенно тишина, прерываемая только далеким треском сверчка, мягким уханьем совы и плеском рыбы в близком Нолане, успокоила Эт Кобоса. Блуждая затуманивающимся взглядом среди звезд, он видел в их расположении кружева непонятных символов, загадочных и манящих. «Твой путь… – шептал неуловимый голос где-то внутри головы. – Твой путь…» Звездные скопления и созвездия расплывались, формируя мягко сияющую дорогу. Она шла через все небо и исчезала в расползавшейся на западном горизонте черной дыре…
Через два дня у большого, заросшего веселыми желтыми цветочками болота они встретили грязного мальчишку, пасшего еще более грязных овец. Пастушонок испугался, когда громко топочущие кони выскочили на него из-за деревьев. Овцы, жалобно блея, бросились врассыпную, причем некоторые сдуру угодили в болото и увязли там, взывая о помощи пронзительными воплями.
– Эй, парнишка! Здесь поблизости есть деревня? – окликнул дрожащего пастуха Дальвиг как можно более дружелюбно. Однако вид его, покрытого пылью и плохо отстиравшимися следами боя с тарпалусом, мало располагал к беседе. Мальчишка, не переставая дрожать всем телом, пускал изо рта слюну и, кажется, вот-вот был готов обмочить штаны. Дальвиг тяжело вздохнул и прикрыл припухшими веками красные от усталости глаза. – Ты глухой, немой или тупой? Покажи рукой по крайней мере! В какой стороне жилье? Я просто путешественник, который не доставит никакого беспокойства и не принесет неприятностей. Ни ты сам, ни твои овцы мне тоже даром не нужны!
Видимо, речь Дальвига возымела действие. Мальчишка немного пришел в себя и, быстрым движением руки вытерши слюни с подбородка, ею же указал налево вдоль болота.
К счастью, пастушок ничего не напутал со страху. За ближайшим перелеском, наполовину ушедшим в болото и превратившимся в унылое скопище мертвых древесных стволов, продолжающих торчать к небу, стояло больше сотни домов. Жилища у местного люда были самые разные – от вросших чуть ли не до крыши в землю халуп с гнилой соломой вместо кровли, до двухэтажного, обмазанного ослепительно белой глиной особняка старосты. Улица была одна – широкая, посыпанная щебенкой. Скорее она походила на дорогу, которую содержали многие годы местные правители, а уж деревня потом прилепилась к ней, постепенно разрастаясь. Улица-дорога выходила из густого соснового бора за южной околицей деревни и исчезала в точно таком же, вставшем на севере. Вдоль бутовой полосы стояли все более или менее приличные дома поселения, а к остальным вели кривые переулки, стыдливо заворачивающие за углы богатых строений. Редкие люди, бродившие по селению или сидевшие на завалинках, казались дикарями – в грубых холщовых рубахах и штанах, в меховых жилетах со свалявшейся шерстью, в бесформенных колпаках на головах.
Путешественники остановились у дома старосты – седого старика со злыми бегающими глазками и породистым носом с изящной горбинкой. Серебряные монеты, загодя оттертые Хаком от налета времени и грязи, вызвали у старика слащавую, неискреннюю улыбку. Натянув маску радушия на прежний гнусный взгляд, староста низко поклонился и пригласил Дальвига в свой дом.
За ужином из жирной хрящеватой баранины старик нехотя поведал, что в паре дней пути отсюда находится город Легранн, самая северная из белораннских крепостей. Дальвиг рассказал старосте, что присутствовал при смерти дворянина по имени Милсер Гердоманн и желал бы сообщить об этом его родственникам. Старик проворчал, что это не его дело, и на том их разговор затух.
Выспавшись на мягкой и чистой постели, Дальвиг отправился дальше, оставив Хака в деревне с половиной сокровищ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140