– А тебя, Липочка, в корень запряжем, смотри, борозду не скриви…
– А тебя куда, конский урядник? – игриво косясь на него, говорила Олимпиада, прижимая к груди белые оголенные руки.
Микешка, под стать ей, высокий, стройный, с бравым чубом парень, давно тревожил сердце молодой вдовушки. Она даже пробовала приголубить его да свести под венец, но Микешка был крепко привязан к Маринке, по праву считавшейся первой в станице красавицей. Сегодня, огорченный ссорой с Маринкой, он решил позабавиться с Олимпиадой. Взяв ее под локоток, проговорил:
– Пусть запрягут на пару, потянем, Липушка… Чать, не собьемся с борозды-то? Тебя – по праву сторону, чтобы к сердцу поближе. А если собьешься, уложу в бороздку и запашу. Холера-то через таких грешниц не пройдет…
– Типун тебе на язык, – отвернувшись, прошептала Олимпиада. – Ты любую в грех вгонишь. Молиться пришел или языком чесать?
– Язык без костей. Жалко поди Митьку-то! Вишь, какая беда приключилась… Ничего, может, выздоровеет после наших молитв.
– А разве не жалко? Да он еще не захворал, чего ты каркаешь? Его фелшер видел, разговаривал с ним…
– Он, наверное, и его тоже, как и меня, с ружьем встретил?
– И близко не подпустил. Еще какой-то сарай выстроил. Мать, что ли, захворала или Аришка, Иванова жена…
Наконец к церкви прибыл со всем своим семейством сам атаман Гордей Турков. Степенно передвигая крупное на коротких ногах тело, он остановился около ограды, расправил толстыми пальцами свои, размашистые усы, совершил крестное знамение и подал отцу Николаю команду выносить из церкви иконы и хоругви. Построившись по два в ряд, хоругвеносцы во главе с попом и атаманом вышли вперед. Церковный хор под управлением дьякона Мирона Рванова и Спиридона Лучевникова басовито гаркнул псалом, и молебственное шествие двинулось на окраину станицы – на большой Синешиханский тракт, ибо оттуда как раз и грозило явиться страшное бедствие.
Почтенные густобородые казаки бережно несли на высоких шестах позолоченные хоругви. Полнолицые дебелые казачки, семеня ногами, путая строй, часто спотыкаясь, попарно подняли большие иконы. Позади них бойкие вдовушки-молодки и девушки в сопровождении оравы ребятишек катили на железных колесиках однолемешный плужок, на котором предстояло проложить борозду… Большая группа молящихся вышла за околицу и здесь остановилась в тихом и тревожном молчании. Лишь ребятишки резвились и взвизгивали. Перед толпой в беспорядке лежали недалекие Синешиханские холмы, изрытые сусликовыми норами. В степь извилистой серой лентой уходил шлях. Он скрывался за первыми буграми, где к мглистому бледноватому небу поднимался взвихренный столб пыли.
Слабый, еще не разгулявшийся ветерок донес отчетливый звон бубенчиков… И вдруг из-за ближайшего пригорка, словно из-под земли, бешено выскочила пара черных лошадей, запряженных в легкую коляску, и, высоко задрав головы, рассыпая веселый перезвон многочисленных бубенцов, помчалась прямо на толпу. Рослые грудастые кони, сверкая серебряным украшением сбруи, круто выгибая длинные шеи, рвали из рук кучера ярко-красные с кистями вожжи.
Толпа молящихся замерла на месте, потом шарахнулась в стороны.
Толстые, коротенькие ноги понесли было станичного атамана куда-то в сторону. По пути он опрокинул икону Георгия Победоносца и вместе с двумя старушками налетел на отца Николая. Тот, не растерявшись, поймал его за фалды мундира и начал срамно стыдить, даже замахнулся большим серебряным крестом и произнес на татарском языке какие-то магические слова. Глава станицы немного опомнился, устыдившись, промямлил что-то непонятное, да не было времени прислушиваться к его речам. Коляска уже остановилась посреди изумленной толпы, взиравшей на нее, как на чудо…
Задирая красными вожжами конские головы, вместо кучера на козлах сидел в лакированных сапогах, в новой касторовой фуражке с высоким голубым околышем рыжий Митька Степанов, одетый в шелковую кумачовую рубаху, подпоясанный наборным ремешком. Набор состоял из искусно сделанных собачек, звездочек, сердец, изготовленных, как потом выяснилось, из чистого золота. На заднем сиденье коляски, с подстриженной рыжей бородкой и такими же рыжими, лихо закрученными усами, настоящим барином, с толстой сигарой в зубах, восседал в серой шляпе Ивашка Степанов.
Атаман Гордей Турков широко раскрыл рот и заморгал глазами. Все походило на несуразный бред. Ему хотелось, чтобы отец Николай осенил эту анафемскую коляску большим крестом и избавил молельщиков от наваждения, явившегося в образах Ивашки и Митьки взбаламутить православный народ и помешать молитве. И действительно, получилось не молебствие, а черт знает что… Гордей Севастьянович смутно помнил, как несколько сильных услужливых рук подхватили его, и он очутился в коляске рядом с Ивашкой Степановым. Кони, рванувшись с места, помчали в станицу, прямо к кабаку. Туда же хлынули почти все молельщики. С иконами и хоругвями на околице остались одни старушки да часть особо богомольных молодых казачек. С грехом пополам они перенесли святое имущество в церковь.
А в это время братья Степановы велели целовальнику открыть двери кабака настежь. К вечеру вся станица, от мала до велика, была пьяным-пьяна. Пир продолжался и на другой день. Такого дикого разгула еще не было ни на одном престольном празднике.
В первый же день торжества Микешка Некрещеный, выпив ковшик водки, снова взбудоражил всю станицу. Окруженный молодыми казаками, он высказал такую мысль, что, мол, земля, на которой обнаружено золото, принадлежит не Степановым, а всему обществу, значит, участок на Синем Шихане следует переделить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146