– Я уверен, что по старой дружбе вы не лишите меня такой информации, дорогой Петр Эммануилович.
– Я, сэр, высоко ценю ваше расположение и доверие и всегда готов быть покорным слугой… Можете располагать мной, как вам будет угодно.
Шпак низко склонил голову. Сделка была заключена.
На следующий день Шпак снял лучшую комнату в номерах Коробкова, где останавливались купцы и прасолы.
Теперь предстояло обдумать, каким путем получить место инженера на Синем Шихане. Но тут ему помог случай. В город неожиданно прикатил на вороных рысаках сам Митька Степанов.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Больше месяца Олимпиада Лучевникова наслаждалась горячей вдовьей любовью. Митька чувствовал себя полновластным хозяином в ее доме, блаженствовал, приносил подарки, устраивал пиры, но о дальнейших их отношениях пока не задумывался.
Скоро Олимпиада почувствовала, что такая легкомысленная связь к добру не приведет: в один прекрасный день все откроется, пойдут сплетни… и, очевидно, они уже и шли, только пока шепотком. Надо было что-то предпринять и решить…
Однажды вечерком Митька застал свою возлюбленную в полном расстройстве. Олимпиада, скрестив руки, сидела за столом, на его приветствие не только не ответила, но даже не кивнула головой. А когда он полез, как обычно, целоваться, резко оттолкнула его со словами:
– Калиткой ошиблись, Митрий Александрыч…
– Это как понимать? – озадаченно спросил Митька.
– Так и понимай, как сказано…
– Да скажи по-человечески! А то калитка какая-то! В твою калитку взошел… Что еще за ферты?
– А ты и в другую заходил… Вот туда бы и шел, – тихо проговорила Олимпиада и опустила голову.
– Куда? В какую такую? Вот придумала! Что ты, Липа!
– К Маринке Лигостаевой, вот куда!
– К Маринке?.. Ну, ты ефти подковырки брось, – мрачно и обиженно заявил Митька.
Ему неприятно было вспоминать свое неудачное сватовство, о котором, правда, мало кто знал. Олимпиаде он рассказал об этом в тот же вечер.
– К одной сватаешься, а к другой ночевать ходишь!.. Что я тебе, потаскушка какая? – со злостью, сквозь слезы, проговорила Олимпиада.
– Вот тебе и раз! – воскликнул Митька. – Да разве я когда-нибудь так думал?
– Ты, может, и не думал, а люди думают.
– А им какое дело…
– Значит, хочешь, чтобы меня на всю станицу срамили? Нет, Митя, больше этого не будет, – тихим, убитым голосом проговорила Олимпиада, приглаживая ладонью гладко зачесанные волосы. В этот вечер, готовясь к решительному разговору. Олимпиада нарядилась во все новое и самое лучшее и была необыкновенно хороша.
Парень переживал сильный порыв увлечения. Для него потерять Олимпиаду казалось не только невозможным, но и противоестественным.
– Что не будет? Что ты такое говоришь? – спрашивал он возбужденно.
– Не будет больше того, что было… Мне на улицу показаться совестно… Вон Агашка Япишкина сегодня сказала такие слова… – Олимпиада закрыла лицо руками и заплакала. – Если бы ты хоть капельку любил, то сделал бы, как все добрые люди… Думаешь, мне нужны твои подарки? Все отдам, верну назад… Я не такая…
Уронив на стол голову, она плакала уже по-настоящему, проклиная свою горькую вдовью долю, вспоминая погибшего в японскую войну мужа и свою первую любовь. Прожили они тогда с мужем два месяца; потом его взяли в лагеря, а оттуда в Маньчжурию.
– Ну что ты, Липушка, что ты! Да я за тебя жисти могу порешиться! – растерянно повторял Митька и сам едва не расплакался. Он присел рядом, обнял ее и продолжал говорить всякие нелепые, но искренние и любовные слова. Но Липочку эти слова устраивали мало, она требовала доказательств в виде вмешательства отца Николая Сейфуллина. Митька сначала на все соглашался, но потом, вспомнив мамашу и родственничков, крепко задумался. Горячо лаская притихшую Олимпиаду, думал о том, как ему поступить? Знал, что много будет разговоров и перетолков. Женился на вдове, да еще старше себя годами, словно в станице девушек не было… А мать приказала Ивану подыскать для Митьки купчиху с капиталом. Присмотрели на Ярташкинских хуторах дочь прасола Батурина. Митька ни разу ее не видел; говорят, чернющая, как цыганка… Зачем ему такая? Да и как же он может оставить свою Липушку?.. Прижимаясь к вдовушке, Митька горел и забывал все на свете…
Задернув занавески и потушив лампу, Олимпиада прилегла на кровать. Рядом робко притулился и Митька.
– Ты не липни… все равно ничего не будет; а если любишь, так сам знаешь, как надо поступить, – поглаживая рыжие Митькины волосы, говорила она.
– А ты думаешь, не поступлю? Начихать мне на всех! – бодрился Митька. – Ивашка мне перечить не будет.
В горенку вползала теплая июньская ночь. За окном мигали звезды, они обрумянивали кусты сирени в палисаднике.
Избушка Олимпиады стояла на самом краю станицы, неподалеку от оврага. Дальше начиналась луговая поляна, отведенная казаками под выгон. Сейчас там паслись в ночном рабочие лошади и быки. На разные мотивы звенели колокольчики и медные боталы. Станица окуталась сонной тишиной, даже собаки лаяли лениво и неохотно. Только пес Спиридона Лучевникова вдруг протяжно взвыл и залаял яростным, хриплым лаем. На улице по пыльной, высохшей земле протопал копытами чей-то конь и замер у самых окон избушки. Митька услышал, как всадник спрыгнул с коня, скрипнул ременным поводом, захлестывая его за загородку палисадника. Потом хлопнула калитка, и кто-то, шурша травой, подошел и остановился у открытого окна.
– Кто это? – прижимаясь к Митьке теплым дрожащим телом, шепотом спросила Олимпиада.
– Откудова я знаю? – отозвался Митька. – Может, твой хахаль какой…
– Тоже скажешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146