Лимас успел забыть о том, как она молода. Заметив его между двумя охранниками, она остановилась.– Алек!Шедший рядом охранник положил руку ей на плечо и подтолкнул туда, где только что стоял Лимас. В зале было очень тихо.– Как тебя зовут, детка? – быстро спросила председательница.Лиз остановилась, опустив руки по швам и распрямив пальцы.– Как тебя зовут? – уже громче повторила председательница.– Элизабет Голд.– Ты член британской коммунистической партии?– Да.– Сейчас гостишь в Лейпциге?– Да.– Когда ты вступила в партию?– В тысяча девятьсот пятьдесят пятом. Нет, в пятьдесят четвертом. Кажется, так…Ее отвлек шум в зале, грохот отодвигаемых стульев и голос Лимаса – страшный, угрожающий, истерический:– Эй вы, ублюдки! Оставьте ее в покое!Лиз в ужасе обернулась и увидела, что он вскочил с места, что лицо его залито кровью, а одежда в беспорядке. Она увидела, как охранник ударил его кулаком, так что он едва удержался на ногах. Потом они накинулись на него вдвоем и заломили назад руки. Голова его упала на грудь, затем дернулась в сторону от боли.– Если он не успокоится, выведите его, – распорядилась председательница и, сурово кивнув Лимасу, добавила:– Вам дадут слово позже, если пожелаете. А сейчас помолчите. – И, обернувшись к Лиз, резко сказала:– Ты наверняка помнишь, когда вступила в партию.Лиз ничего не ответила. Немного подождав, председательница пожала плечами и, пристально глядя не нее, спросила:– Элизабет, тебе когда-нибудь объясняли, что партийные дела носят сугубо секретный характер?Лиз кивнула.– А тебе говорили, что никогда не следует пытаться узнать, какое именно место занимает тот или иной товарищ в организационной структуре партии?– Да, конечно, – снова кивнула Лиз.– Сегодня тебе придется пройти серьезную проверку в этом вопросе. Для тебя же лучше, гораздо лучше, что ты ничего не будешь знать. Ничего, – неожиданно подчеркнула она. – Тебе достаточно знать только одно: мы трое за этим столом являемся партийными работниками очень высокого ранга. Мы действуем по распоряжению нашего Президиума в интересах партии. Нам надо задать тебе несколько вопросов, и твои ответы имеют для нас большое значение. Отвечая на них честно и бесстрашно, ты поможешь делу социализма.– Но кого здесь судят? – прошептала Лиз. – Что сделал Алек?Председательница через ее голову взглянула на Мундта и сказала:– Может быть, никого не судят. В том-то и дело. Может быть, только обвиняют. Для тебя не имеет значения, кого именно обвиняют. Твое незнание этого – гарантия беспристрастности твоих ответов.На мгновение в маленьком зале воцарилась тишина, а потом Лиз спросила так тихо, что председательница, чтобы услышать, невольно наклонилась вперед.– Это Алека судят? Алека Лимаса?– Я тебе уже говорила: для тебя же лучше не знать ничего. Расскажешь правду – и тебя отпустят. Так будет разумнее всего.Лиз, должно быть, снова прошептала что-то или сделала какой-то жест, потому что председательница вновь наклонилась к ней и настойчиво повторила:– Послушай, детка, ты хочешь вернуться домой? Делай, как я скажу, и ты вернешься. А иначе… – Она запнулась, а потом добавила чуть загадочно, указывая рукой на Кардена:– Этот товарищ хочет задать тебе несколько вопросов. Совсем немного. А потом тебя отпустят. Но только говори правду.Карден поднялся и улыбнулся доброй, благодушной улыбкой.– Элизабет, – начал он, – Алек Лимас был твоим любовником?Лиз кивнула.– Вы познакомились в Бэйсуотере в библиотеке, где ты работаешь?– Да.– А до того вы никогда не встречались?Лиз покачала головой.– Мы познакомились в библиотеке.– Элизабет, у тебя было много любовников?Ее ответ заглушил яростный крик Лимаса:– Карден! Ты свинья!Лиз быстро обернулась и сказала:– Не надо, Алек. Они тебя выведут.– Да, – сухо подтвердила председательница, – выведем.– Скажи-ка мне, – переменил тему Карден, – Лимас был коммунистом?– Нет.– А он знал, что ты коммунистка?– Да, знал. Я ему сказала.– А что сказал он, узнав об этом?Лиз не понимала, врать ли ей или говорить правду, и это было самым мучительным. Вопросы сыпались с такой быстротой, что она не успевала их обдумать. А они слушали, следили, ждали ее слова или жеста, способного навредить Алеку. Она не могла врать, пока не поняла, что именно поставлено на карту, ведь она могла попасть впросак и погубить Алека, а то, что Алек в опасности, – в этом она уже не сомневалась.– Так что же он сказал? – повторил Карден.– Он рассмеялся. Ему было наплевать на такие вещи.– И ты поверила, что ему наплевать?– Разумеется.И тут во второй раз заговорил более молодой член трибунала. Глаза его были полузакрыты:– И ты считаешь это нормальной реакцией человека? То, что ему наплевать на диалектику и законы развития истории?– Не знаю. Просто я ему поверила, вот и все.– Это не важно, – сказал Карден. – Скажи, а он вообще-то был весельчаком? Довольным жизнью и прочее?– Нет. Он редко смеялся.– Но узнав, что ты член партии, он рассмеялся. Как ты думаешь, почему?– Думаю, он презирает коммунистов.– Презирает или ненавидит? – уточнил Карден.– Не знаю, – жалобно ответила Лиз.– А вообще, он способен был сильно чувствовать – любить? Ненавидеть?– Нет, пожалуй, нет.– Но он ударил бакалейщика. Почему же он так поступил?Лиз вдруг перестала доверять Кардену, его ласковому голосу и лицу доброго волшебника.– Не знаю.– Но ты задумывалась над этим?– Да.– Ну, и к каким же выводам ты пришла?– Ни к каким, – равнодушно сказала Лиз.Карден поглядел на нее задумчиво и чуть разочарованно, так, словно она не выучила заданного урока.– А знала ли ты, – задал он, вероятно, один из самых существенных вопросов, – что он собирается избить бакалейщика?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67