Интересно, он что – собрался умирать? Нет, умирать он не хотел. Он хотел жить.
Тедди. Где была Тедди?
Максим попробовал вновь открыть глаза, но для этого требовалось слишком большое усилие.
Он хотел Тедди. Она могла бы спасти его. Она всегда его спасала. Однажды, очень давно, она сказала, что у него, как у кошки, – девять жизней.
Сколько жизней из своих девяти он уже прожил?
Он не может умереть сейчас. Он должен жить. У него столько дел. Так много всего предстояло исправить.
Максим сделал попытку заговорить, но слова не пожелали покинуть его уста.
Тедди. О, Тедди, где ты? Помоги… помоги… мне!
Он опять ощутил, как отплывает обратно в белые просторы Ничто, в этот великий беспредельный космос, в объятиях которого он уже побывал. Он сражался не поддаваясь, но он был слишком слаб, и Ничто поглотило его и поволокло в своих объятиях.

ЧАСТЬ 2
УРСУЛА
БЕРЛИН, 1938
Не убоишься ужасов в ночи, стрелы,
летящей днем, язвы, ходящей во мраке,
заразы, опустошающей в полдень.
Падут подле тебя тысяча и десять тысяч,
одесную тебя; но к тебе не приблизится.
Псалом 90; 5, 6, 7
6
В спальне перед высоким ампирным зеркалом на ножках внимательно рассматривала свое отражение женщина, купившая в Париже платье от Жана Пату, ее любимого портного. Она медленно поворачивалась, изучая свой наряд, который она надевала лишь однажды со дня покупки. Она отметила, что платье по-прежнему уникально по стилю и элегантности, равно как и остальные изделия Пату, обладательницей которых она являлась.
Сегодня вечером ей хотелось одеться просто, и потому она остановила свой выбор именно на этом, прямом, до полу ниспадавшем гибкими, живыми струями туалете. Длинные рукава, облегающий лиф, шея закрыта, а сзади – напуск, наподобие пелерины. Сшито оно было из матового крепа и скроено великолепно; оно имело вид, приковывало внимание. Цвет приближался к фиолетовому, его называли «синий Пату» – живой, насыщенный тон идеально подходил к нордическому типу этой женщины. Блестящие золотистые волосы, кремовая кожа, серо-голубые с поволокой глаза, излучавшие свет под бахромой густых светлых ресниц. Она была среднего роста, но благодаря стройной фигуре и длинным, как у жеребенка, ногам казалась выше. Ступни и щиколотки были изящны, хорошей формы, руки аристократические, с красивыми длинными пальцами. Женщина демонстрировала сочетание физических достоинств, умения носить одежду и прирожденного вкуса, что придавало неповторимую элегантность ее внешности. Одним словом, она была воплощением женственности, породы и благородства. Звали ее Урсула Вестхейм. Ей было тридцать четыре года.
Туалетом она осталась довольна. Он вполне подходил для приема и ужина в британском посольстве, куда ей предстояло пойти сегодня вечером, и соответствовал ее уравновешенному характеру, эмоциональной сдержанности. Она медленно направилась к туалетному столику, но остановилась у белого мраморного камина погреть руки; за решеткой пылало огромное полено, согревая воздух в комнате в холодный зимний вечер.
Она задумалась, снова ушла в себя, погрузившись в сумятицу переполнявших ее мыслей, что в последнее время стало для нее обычным состоянием. Она была от природы склонна заниматься самоанализом, это ее свойство все усиливалось с возрастом и особенно заметно стало проявляться в прошлом году. Урсуле приходилось постоянно следить за собой, в особенности во время светских церемоний, так как у нее вошло в привычку незаметно «уплывать» на ладье своих раздумий в дали, ведомые только ей одной, забывая при этом об окружающих. Зигмунд, ее муж, старался ее понимать и был бесконечно терпелив и мягок с нею. Тем не менее ей было известно, что его семья – в частности, мать и его сестрица Хеди – считали ее чужой и замкнутой. Тут она была бессильна что-либо изменить.
Возникавшие мысли не обретали законченной формы, поселяясь в ее мозгу в виде каких-то монстров, всегда присутствовавших и будораживших ее.
Она так и жила с этой раздражающей тревогой и беспокойством, и казалось, ее никогда не покинет это неотступное свойство. Более того, она нигде не чувствовала себя в безопасности, разве что дома. Дом был ее единственным надежным прибежищем, крепостью, ограждавшей от мерзостей мира, оплотом, неприступным бастионом. Бывали моменты, когда она буквально не могла заставить себя выйти на улицу, тем более что на деле мало что привлекало ее за пределами этих стен.
Берлина, в котором она родилась и выросла, больше не существовало. Он превратился в город страха, грубого насилия и преступной жестокости, мерзких ползучих слухов, измены, предательства. Гестапо, тайная полиция, уличная слежка; в пивных, кафе, куда ни посмотри – повсюду леденящие душу физиономии эсэсовцев и гнусные банды гитлеровских головорезов, нелепо позирующих в своих опереточных униформах на потеху всему миру, который обожает, когда солдатики играют в войну. Однако игры этих солдафонов были опасными, смертельно опасными, и играли они с дьявольским самозабвением.
В прошлом году она была на приеме во французском посольстве на Паризерплац, когда неожиданно вошли Гитлер, Геббельс и Геринг и еще какие-то их прихвостни. Она удивилась, до чего же они мелкорослы, невзрачны и заурядны; они оказались совсем не такими, как на газетных фотографиях, где выглядели героями, бравыми солдатами. Ей подумалось, что у них дурацкая униформа, и в первый момент трудно было воспринимать их всерьез, а они прошествовали самодовольные, вульгарные, напыщенные от сознания собственной значимости. Но это несерьезное отношение мгновенно улетучилось, ибо она, конечно же, воспринимала их серьезно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178