– Дело Умара Кулиева? К расстрелу его и приговорили – народ настоял…
Мальчишка в это время снова подоткнул под себя ногу, скинул с головы наушники и тихо сказал:
– Мы-то при чем!.. И дядя Адыл никогда не попадался…
– Ты-то помолчи, браконьерский помет… – Алиев вспылил. – Твоего отца я сам трижды ловил… А эту пьяную образину – Адыла – Сережка Пухов, царствие небесное, жалел, вот он и не попадался… Отплатили вы ему полной мерой… Где Мазут? Касумов?
– Не знаю… Нет его!
Неожиданно из проема глухого платка раздался неуверенный голос:
– Сережу все уважали… Ни у кого рука бы не поднялась…
– Эт-то точно! – сердито рубанул Алиев. – У вас здесь рука не поднялась! Из Палестины террористов пригласили! Или Умар Кулиев сбежал из камеры смертников и снова отличился?.. Ну-ка, открой мне его «козлятник»…
Я обратил внимание на несколько отстоящих друг от друга то ли сараев, то ли складских помещений, окруженных сплошным частоколом.
– Цаххан Магомедович…
– Что? Ключа нет? – Алиев вконец разъярил себя. – Нет?
– Да разве он оставит ключ жене! Вы же знаете… Ну! Никогда он ключа не оставит!
С берега к нам шла доктор Мурадова – ее японская куртка выделялась на унылом желто-сером фоне окружающего нас мира ярко-крас очным пятном. Даже издали было видно, какая она еще молодая и гибкая. Она была здесь неуместна. Как и мальчишка в наушниках. Здесь был старый мир, дряхлая, умирающая, недостоверная жизнь.
– Держи… – Мурадова сунула в руки Алиеву чемоданчик. – Я уже себе руки отмотала… Вы познакомились?
– Да так, – мотнул он головой. – В процессе общения…
– Цаххан Алиев. Гроза и ужас всех местных браконьеров… Вы первый раз тут? – спросила она у меня. – Историческое место… Люди специально приезжают посмотреть.
Метеостанция располагалась в трех домах. Грузные, осевшие по пояс в песок, иссеченные зимними дождями, искромсанные ветром, оплавленные нещадным солнцем каменные бараки.
На одном – остатки выведенного густой масляной краской призыва: «…февраля 1966… выборы в Верховный Совет СССР – все на выборы!» Выше – выложенное на фронтоне кирпичами слово «банк».
– А почему «банк»? – спросил я.
– Так здесь и был банк. – Мурадова улыбнулась.
– В пустыне?
– Здесь был город, – поучительно произнес начальник рыбинспекции. – Вот это все был город…
Я огляделся и только теперь заметил, что все эти ямы, рытвины, груды камней, щели, завалы каменного боя – это не хаотические оспины пустыни, это разваленные фундаменты, рассыпавшиеся основания домов, исчезнувших навсегда строений. Что это не камни, а кирпичи. Помпея.
Полузанесенный трактор «Беларусь», Из глины торчат черно-серые доски развалившихся лодок. С визгом раскачивается на ржавых петлях дверь, какие-то дыры в стенах.
Мне досталась очень дремучая, старая, распадающаяся, по-видимому, никому, кроме меня, не нужная синекура…
– Какой же Везувий бушевал здесь?
– Город бросили уже давно, – сказала Мурадова. – Как закрыли химкомбинат. А когда стали перекрывать Кара-Бугаз, так кто-то придумал сэкономить средства… Ну, чтобы бут и камень не возить издалека – снесли город и вывезли на перемычку…
Перевозку из морга вызвать не удалось – у единственной на весь Восточнокаспийск лодки Харона заклинило двигатель. Я велел везти Пухова в город на милицейском «газоне».
Начальник рыбинспекции и Срезов осторожно укладывали окоченевшее тело в задний зарешеченный отсек машины, где обычно с патрульным нарядом ездит служебная собака. Ноги не пролезали в дверцу, и Хаджинур Срезов заорал на шофера, пытавшегося силой затолкать их в узкий проем:
– Угомонись, дубина! Это наш товарищ, а не дрова!..
Шофер смущенно пожал плечами:
– Я ведь как лучше… А он все равно ничего уже не чует…
– Много ты знаешь про это, чует он или не чует, – зло бросил через плечо лезгин.
Цаххан Алиев бережно взял сизую, распухшую ступню Пухова и осторожно засунул его ногу в машину, захлопнул дверцу с затворным стуком.
Невесть откуда взявшийся малюсенький человечек, смуглый до черноты, с грустными толстыми усами, просительно сказал:
– Пусть я с Сережкой поеду… Я – маленький, места не занимаю, а ему одному в ящике не страшно будет… Все-таки не один он там…
На лице его плавала странная гримаса – не то печально улыбался, не то беспечно плакал. Он действительно был маленький – меньше мальчишки, поджимавшего под себя озябшую ногу. И возраст его определить было невозможно – может, тридцать, может – шестьдесят.
Хаджинур отодвинул его рукой от машины:
– Отойди, Бокасса, не путайся под ногами! Сказали ведь тебе, умер Сережа, не страшно ему больше… И один он теперь навсегда…
Карлик со своей страдальчески-веселой улыбкой тихо нудил:
– Не говори так, Хаджинур, дорогой… Сережка любил меня, друзья мы…
– Отстань, не до тебя!
С «газиком» я послал и Гусейна Ниязова. Гусейн меньше всего был похож на самоуверенного следователя, каким его не устают изображать средства массовой информации. Тихий, незаметный сутулый человек, отец пятерых детей, находящийся в том возрасте, в каком иные молодые люди только еще задумываются, стоит ли им обзаводиться семьей, Гусейн спешил: его младшая девочка была записана на консультацию к профессору, прибывшему специально с того берега.
Остальным предстояло уехать в «рафике», его шофер уже несколько минут кружил рядом со мной, повторяя:
– Если разойдется песчаный буран – до города не дотянем…
– Зовите Буракова, и тронемся в путь… – приказал я.
– Он сейчас подойдет, – сказал Хаджинур. – Только раздаст повестки…
– А кто такой этот Бокасса?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67