Я молча смотрел, как мутноватая, здешнего производства «Русская горькая», булькая, освобождает емкость.
Видел бы сейчас меня Генеральный! Водный прокурор участка. С граненым стаканом. В «козлятнике». С браконьерами.
Мы выпили.
– Вам известно – кому Баларгимов платил деньги? – спросил я.
– Нет. – Касумов не поднял глаз. Старик тоже смотрел куда-то в сторону.
– Давал, но кому конкретно… – Мазут пожал плечами. Я понял, что заговор молчания – омерта – перестает действовать только против тех, кто уже не опасен: убит или арестован.
– Вы доставили записку из тюрьмы от Умара Кулиева, – сказал я. – Я не спрашиваю, кто вам в этом помог… Пухов знал о ней?
– Только о первой…
– Другую Мазут должен был привезти в ту ночь, когда Пухова убили… – Керим пошевелил маленькими, в коротеньких брючках, ножками.
– Должен был, да застрял! Человек, через которого шла бумага, в чем-то проштрафился, попал в изолятор. Мне пришлось сутки ждать…
Я все понял.
– Вы можете мне ее показать? Она у вас? Я обещаю, что без вашего согласия ни она, ни вы, ни те, кто вас послал, – никто не будет фигурировать в деле.
– Это можно. – Касумов поднялся. – Можете ее взять себе. Тем более что за доставку заплачено.
– Кем?
– Женой Умара.
Мазут подошел к окну – на полочке, рядом с подоконником, сушилось несколько сигарет, знакомые коробки с изображением Циолковского – Евтушенко.
– Откуда эти спички? – спросил я.
– Садыку привезли несколько ящиков. Он раздавал всем.
Мазут выбрал одну из сигарет, подал мне. На ощупь сигарета была совершенно обычной, я раскрошил табак. Внутри лежала маленькая, свернутая трубкой бумажка.
Я поднес ее к свету. Написанная острым, как игла, остро-заточенным графитом записка была короткой:
«Отец он меня уговорил взять все на себя перед приговором в автозаке он обещал, что все сделал, что расстрел дадут только, чтобы попугать если вы не поможете, я буду третья его жертва».
Громкий крик донесся неожиданно со стороны метеостанции. Еще через минуту дверь «козлятника» была отброшена сильным ударом ноги. Огромный лысый казах, которого я уже видел раньше, впихнул внутрь маленькое, выпачканное кровавой краской верещавшее существо, в котором я узнал крохотного карлика Бокассу.
Казах прокричал Касумову несколько слов на своем языке, бросил на стол нож с наборной ручкой, похожий на финку, мотнул головой на забор.
На берегу были уже сумерки. Вместе с Касумовым я бросился к машине, там причитали женщины. В тусклом свете фары, установленной на метеостанции, я увидел лежавшего на заднем сиденье капитана Мишу Русакова, на нем была моя синяя, с белыми полосами, ветровка из Кёльна, по ней ползли, ширились страшные, не меньше чем сама смерть, коричнево-бурые пятна.
Миша был жив, он попытался улыбнуться, но было видно, что это дается ему с трудом. В ногах у него, рядом с сиденьем, валялись брошенные убийцей спички со знакомым портретом – Бокасса, видимо, предлагал Русакову прикурить.
Вдвоем с Касумовым мы быстро сняли с Миши одежду, я достал аптечку, как мог, затампонировал рану под лопаткой, сел за руль.
– Бокассу возьмите! – крикнул кто-то.
Я только махнул рукой.
Касумов устроился на заднем сиденье, рядом с Мишей, аккуратно привалил его к себе.
Нападение на Русакова было, очевидно, повторением того, что произошло с Пуховым. В том же месте. Пользуясь неожиданностью. Сзади.
«Только против Пухова в ход пущен был пистолет, не финка!»
Исполнителем оказался психически неполноценный человек, послушное орудие в руках, которые его направили.
Мы отъехали не мешкая.
Время от времени Миша тихо стонал, особенно когда я, стараясь ехать быстрее, попадал на выбоины.
«Что я знаю о Мише? Женат? Есть ли у него родители?» Из больницы надо было срочно звонить дежурному.
– Как он? – спрашивал я Касумова, не услышав очередного стона.
– Порядок, – отвечал Мазут.
Иногда машину заносило – боковой ветер забрасывал асфальт ползучими дымящимися языками песка, и «Ниву» начинало водить, как по наледи. Казалось – дороге не будет конца, я уже подумал, что еду, словно по закрученной поверхности ленты Мёбиуса, когда впереди неожиданно блеснули тусклые огни.
– Где лучше проехать? – не оборачиваясь, спросил я, лишь только мы въехали в город.
– Все время прямо, я скажу, где свернуть…
По территории больницы мы с Мазутом несли Русакова на руках, благо приемный покой оказался в нескольких десятках метров.
Пока шла операция, я прошел к телефону в кабинет главврача, поднял на ноги дежурного и Буракова и дал указание выехать на место и арестовать Бокассу. Потом мы еще долго вместе с Мазутом сидели в коридоре, пока не приехала маленькая светловолосая женщина с девочкой-школьницей – мать и сестра Миши Русакова.
Так мы сидели, когда из операционной появился грустный хирург – в колпаке, домашних тапках и непривычном, зеленого цвета, халате.
Хирург подошел к нам и вместо слов, которые висели в воздухе: «Мы сделали все, что могли, но тщетно… Мужайтесь!» – сказал:
– Он будет жить. Все в порядке. Ничего опасного…
Я прослезился и – страшно сказать! – тут же забыл о Мише, потому что голова моя была крепко забита тем, что я узнал и что временно просто отошло в сторону, пока я занимался раненым.
Из кабинета главврача я снова дозвонился до водной милиции – к счастью, Хаджи ну р был на месте.
– Ты по-прежнему в бригаде по раскрытию убийства Пухова? Изменений нет?
– Разумеется, Игорь Николаевич… – Он один делал вид, что не замечает событий, происходивших вокруг опального водного прокурора.
– Можешь говорить?
– Да.
– Слушай внимательно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67