Бритое тугощёкое лицо, складка под нижней губой, мясистый подбородок, русые волосы зачёсаны назад.
– Не поедете? Худо! Живём-то один раз. Боитесь, без вас новую жизнь не построят? Строителей, политических вождей нынче – как семечек...
– А если я, Валерий Костарев, – единственно необходимый?
Доктор мыкнул, взырился на него. Тот воодушевлённо говорил:
– Ход Истории! Оба слова – с большой буквы. Только я один могу его перенаправить! Для меня это так же очевидно, как то, что этот ореховый столик стоит на четырёх ножках.
– Столик – дубовый, – заметил Зверянский.
– Вероятно! Вопрос в другом. Вы увидели, что я – душевнобольной? Это в ваших глазах написано! Так зачем же мне, сумасшедшему, лечить сердце? Надо радоваться, что конец близок, надо приветствовать...
– Дружочек! – доктор схватил его за дрожащие руки. – Вы абсолютно здоровы! Выкиньте всё из головы, верьте мне – слово чести!
Костарев вдруг расхохотался.
– Ах, доктор, вы же честный человек! И ради меня – а?.. Попрошу – и ведь поклянётесь, а? Махровый вы добряк. Отъявленно мягкосердечный!.. А теперь, позвольте, прилягу. – Он лёг на канапэ.
Доктор в беспокойстве размышлений вышел из комнаты. В кабинете его ждали жена, сын Юрий – гимназист. Они сообщили, что в доме поселились ещё семь красногвардейцев. Зверянский кивнул. Нервно запустил пятерню в густые волосы, прошептал:
– А наш постоялец – трагедию, Дантев ад носит в себе...
3
Контуженого солдата Гужонкова привели в колбасную. Одну ногу он приволакивает, голова, несколько пригнутая к правому плечу, вздрагивает. На нём засаленный зипун с клочьями на локтях. Обут в лапти.
– Колбаской подкормить желаете? – крикнул куражливо. Увидел огромного бородача. Стул, на котором тот сидел, казался детским, шевельнись гигант – рассыплется.
– Какое богатырство! – воскликнул Гужонков. – Моей бы жене такого... – визгливо хохотнул.
Пудовочкин рассмеялся заразительно, как смеются счастливые дети. На табуретке рядом с ним – пистолет, накрытый косынкой. На подносе впереди – нарезанная кусками колбаса.
– На – ешь! – он протянул Гужонкову большой кусок.
Солдат глядел, соображая. Понял: с ним играют. Взял колбасу – тут же уронил на пол. Вскрикнул, привычно ломаясь:
– О-ох! Рученьки не держат!
– А мы повторим, – благодушно сказал Пудовочкин.
И вновь колбасный обрезок на полу. Гужонков причитает плаксиво:
– Беда мне с моим калечеством! Кто уплотит за меня?
– Ешь, – Пудовочкин как ни в чём не бывало протягивает третий кусок.
Солдат поднёс колбасу к носу: видимо, хотел ещё поломаться, но не вытерпел – уж больно соблазнительный дух бьёт в ноздри! Голод сказался. Стал жадно есть. Лавка полна красногвардейцев; молчат, с любопытством смотрят.
– Бери, бери – закусывай, – улыбчиво поощряет Пудовочкин.
Гужонков хватает с подноса куски колбасы, торопливо жуёт, с усилием глотает непрожёванное. Пригнутая к плечу голова вздрагивает, весь он трясётся.
– Советскую власть лаешь? – бесцветно спросил Пудовочкин.
Контуженый с неохотой прервал еду. Буркнул:
– Ругаю.
– За чего?
– За германский мир. За посрамленье России!
Красногвардеец Сунцов хихикнул:
– Артист!
Пудовочкин с удовольствием глядел на калеку.
– А чего тебе Россия? Ей до тебя, чай, и дела нет.
Арестант всмотрелся в него, глаза вдруг налились кровью, он затрясся ещё сильнее, притопнул здоровой ногой.
– Как это – дела нет? Я за неё принял моё страданье и желаю принять и мою долю славы! Победи Россия германца – у неё слава! И я могу всякому сказать, что не бросовый я человек, а я человек от славы России!
– Ты погляди! – восхищённо воскликнул Сунцов. Кругом смеялись.
– А ты нахал, – мягко высказал Пудовочкин калеке. – Так и надо. Мы все нахальные. Ешь досыта!
Красные ржали, но без злобы. Солдат потоптался и опять за колбасу. Вдруг увидел направленный на него пистолет. Десятизарядный «манлихер» в ручище гиганта представлялся дамским оружием.
Гужонков с набитым ртом спросил так, как спрашивают, нет ли чего запить:
– Убьёшь?
– Необязательно. Я нахальных уважаю. Назови кого-любого врага заместо себя, вон хоть бы колбасника, мы ему – аминь, а тебя возьму в мой штаб.
Стоящий арестант подёргивался, а лапища богатыря с пистолетом была недвижна, глаза веселы.
Калека с внимательностью раздумывал:
– В штаб?
– Ага! Ты человек военный. Нахальный. Будешь не бросовый, а от нашей славы человек, от ба-а-льшой славы...
Гужонков подался к сидящему: – Серун! – внезапно кинул руку ему в лицо. Кулак слегка коснулся его носа. Пудовочкин неожиданно – нестерпимо-режуще для слуха – взвизгнул, прыжком взлетел на ноги, отпрыгнул назад, крича: – А-ааа! – стреляя в Гужонкова.
4
Его бросило навзничь, пули опять и опять пронзали бьющееся тело. Бородатый, пятясь, разряжал в него «манлихер», крикнул так, что крик показался не слабее выстрелов:
– Он меня докоснулся!
На цыпочках обходил лежащего. Огромная фигура двигалась с поразительной лёгкостью. То, что громадина с какой-то трепетной грацией переступает на носках, пригибается – словно крадётся играючи – выглядело бы смешным, если б не подплывающий кровью человек на полу. Косясь на него, бородач боком вышел из колбасной, озираясь, двинулся по улице. Взгляд задержался на высоком прохожем.
Семидесятилетний Яков Николаевич Братенков с вислыми седыми усами стоял на тротуаре и взирал на Пудовочкина. Яков Николаевич много лет пробыл околоточным надзирателем. Он слышал выстрелы в колбасной, а теперь видел перед собой неизвестного с пистолетом, окружающих с винтовками, с алыми бантами на груди. Понимал, что это – Революция-с!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86