Тёща вкусно готовить перестала. Сляжет – и придётся помогать Идке полы мыть, стирать. Разве жизнь и так недостаточно однообразна? Хорошо ещё, что природа пока не вовсе похерена и иногда утешает...
Южноуральское резкое лето! Оно исходило терпко забродившими сочными силами. Поутру вдоль просёлков дымились в росе, дозревая, ячмень и озимая рожь. В перелесках, там, где расступались клёны и тополя, вымахали из жирной почвы наливные тучные травы. В их ровной зелени влекуще-улыбчиво синели колокольчики, цвели золотистые скабиозы, к ночи душистый табак распускал свои бархатисто-бордовые звёзды. Поспела благодатно уродившаяся черника. Огороды изобиловали редиской и зелёным луком, картофельная ботва разрослась в вышину, обещая россыпи полновесных клубней. Виктория укрупнилась и, ярко-красная, насыщенная сладостью, так и просилась в рот.
В то воскресенье тёща и Ида, взяв дочку, уехали на дачу к родне. Старик сказал – ему нездоровится. Дело известное: он терпеть не может поездки в гости, компании, праздники.
Толя встал в половине двенадцатого. Накануне браконьерничал с дружками, подфартило наваристо: убили косулю. В каком наплыве вожделения он тащил домой свою долю!.. Засыпал в мыслях о залитых острым соусом, сдобренных чесноком зразах.
Тёща умотала – придётся поработать на себя самому. Любишь кататься -хм...
Толя не признаёт мясорубку – теряются соки. У него особое деревянное корытце и тяпка – массивная полукруглая острая лопатка, насаженная на крепкий черенок. Он сидит на кухне и измельчает куски мяса в корытце.
Окно обращено во двор, он не асфальтирован, и возле замыкающих его стен укоренились крапива и мясистые лопухи, их оплела сорочья пряжа, вскинул свои верхушки подорожник. Из полуподвала видны побелённые основания тополей, цветущая лебеда. В открытую фортку доносятся запах дворовой мусорной прели и невнятный аромат зелени.
Вошёл Дворин в застёгнутой до горла тёплой кофте, снял с плиты закипевший чайник, заваривает себе грудной чай. Покашливает, руки дрожат. Морщинистое лицо изжелта-бледно, в пятнах старческой пигментации, мешки под глазами свисают складками. До шестидесяти не дотянул, а дашь хорошо за семьдесят. Толя чувствует что-то вроде жалости.
– Эх, Наумыч, – в глаза обычно называет тестя по отчеству, – не могу я глядеть, как ты сам себя наказал...
Тот, по обыкновению, молчит. Зять ему не то чтобы противен, он не худший из тех, что были возможны. Дворин относится к нему как к нормально-неизбежному обстоятельству.
– Я... – Вывалов стоит у стола, рубит тяпкой мясо в корытце, здоровяк в свежеглаженой белой майке, – я тебя не сужу... ну, ты понимаешь... Правильно делал. Весь мир – бардак, все люди – бляди! Но потом надо же было сообразить.
Слышит он, нет? Вот маразматик! Присел к столу с краю, чай будет пить.
– Может, тебя это не волнует, – наставительно говорит Толя, – а семью волнует! Мне влияет на нервы.
Дворин отхлебнул чаю. Он столько лет пьёт из источника. Пить всё тяжелее. Но, кажется, уже недалеко до конца. Он будет пить до конца, как пил.
– Ты был умный человек, Наумыч. Ты был хитрый человек! Неужели не соображаешь, как ты свихнулся? Ну, скажи мне, объясни, зачем ты талдычишь: город взяли, город взяли?
Отмолчится... нет, смотри-ка – поднял взгляд, произносит с апломбом:
– Потому что взяли! И прошли по нему...
– Да хоть бы и так, тебе это надо?!
– Мне это надо!
–Ну-ну... вот он и есть... склероз. – Толя хотел сказать: «Маразм».
Он переключил мысли на зразы. Эх, и обжираловка будет сегодня! У него припрятана и бутылка перцовки. «Зубровка» или старка были бы предпочтительнее (сорок градусов, а перцовка – только тридцать), но их редко найдёшь в магазинах, и дороговаты. Ладно перцовка есть. Стал насвистывать. Перекладывает фарш в миску, тяпка на столе. Давеча дружки пели это... Толя напевает: «Моряк поехал в Ашхабад, а водки нет в песках... устал искать, устал искать...»
Старик встал, шибнув стол: стакан с чаем – на пол. Хвать тяпку – остриё упёрлось Толе под подбородок. Рука не дрожит. А глазищи!
– Батя... – Толя шёпотом.
Легонечко назад от острия... сунет тяпкой – перережет горло.
– Украли!.. Испохабили... – яростный хрип; лицо исказилось. – Изгадили...
Швырнул тяпку на стол. Как голову держит!
Толя переложил инструмент подальше, на подоконник. Встряхнуть старикашку за шкирку?
– Что такое? – Вывалов хочет рассвирепеть. Что-то ему мешает. Вид старика. Тот никогда не стоял таким... таким, хм... героем.
– Что, ну?.. – повторил Толя грубее, и тут показалось более интересным поиздеваться: – Взяли город, а? Взяли? Город взяли!
– Взяли.
– Ха-ха-ха! – Вывалов в восторге бьёт себя ладонями по груди. – И, это самое, с песней...
– Да. Прошли по нему с песней. И как прошли!
– Ги-ги-ги-и! – Толя пару раз подпрыгнул на месте, шлёпая себя по коленкам. – И ты сам видел? Ты там был?
– Я – шёл! – сказал Дворин с горькой гордостью. – С песней, которую потом украли и изгадили.
Толя хохотнул ещё раз-другой.
Замолчал.
Вглядывается в стоящего перед ним тестя... осанка... выражение... Обалдеть! Шестерёнки искромётно завращались в голове Толи. Он отнюдь не дурак, Толя Вывалов. Мысль пошла... Вот почему...«Я вам больше скажу...» – вот оно что-оо! Он не из этих, а... Он?!
– Батя... – рот не закрылся, – ты... – Толя вытер слюну с угла рта, – брал город? Я никому ни-ни! – он перекрестился, – чтоб я сдох! А эти козлы, хо-хо-хо! ой, козлы-ыыы... Они все козлы против тебя, батя.
* * *
– Уважаю! – вскричал Толя, чувствуя, что, может, и не врёт. – На колени встану – спой ту песню!.. – встал на колени.
– Брось клоунаду, – в сердитой рассеянности сказал Дворин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86