Двор изолировал себя и должен измениться или погибнуть. Монархия стала символом угнетения, и даже дворянство относится к королю с презрением. Будь он другим человеком, у режима еще оставалась бы какая-то надежда, но слабость погубит его и может погубить всю Францию.
Впоследствии Роджер часто вспоминал этот разговор, но на следующее утро выбросил его из головы, всецело отдавшись новогодним развлечениям. Он снова танцевал бесчисленные менуэты, флиртовал с бывшими случайными возлюбленными и наслаждался дружеским весельем за гостеприимным столом мэтра Леже. Расставаясь со своими друзьями, Роджер не знал, что не увидится с ними до тех пор, пока их уютный мир не будет разрушен и они не превратятся в беженцев, спасающихся от террора, жертвами которого вскоре станут сперва аристократия, а затем и буржуазия.
Вечером 2 января 1786 года Роджер вернулся в Бешрель превосходно отдохнувшим и жаждущим снова взяться за интересную работу. Несколькими вечерами позже он со списком Брошара в руке обследовал полки библиотеки маркиза и обнаружил немало рекомендованных книг. Покуда ранние сумерки вынуждали его проводить часы досуга в доме, он углубился в изучение этих трудов, которые сыграли важную роль в усилении недовольства буржуазии и внесли не меньший вклад в революцию.
Роджер наслаждался «Персидскими письмами» Монтескье, пронизывающим их духом протеста против капризного тщеславия Людовика XIV и его блестящего, но поверхностного двора, однако не смог одолеть самую знаменитую работу того же автора, «Дух законов». Кене – просвещенный лекарь мадам де Помпадур, именуемый последователями «европейским Конфуцием», – показался ему весьма здравомыслящим автором, как и друг Кене, маркиз де Мирабо. Жан-Жака Руссо он вскоре отверг, придя к выводу, что «женевский мудрец» с его чепухой о всеобщем возврате к природе был всего лишь сентиментальным чудаком. Мабли, одержимый идеями обобществления всей собственности, произвел на него впечатление опасного анархиста. Но Вольтер доставил Роджеру ничем не омраченную радость. Великий циник четко и остроумно излагал то, что чувствовали все люди, обладавшие широким кругозором.
Дни стали длиннее, и Роджер снова начал охотиться с гончими и соколами вместе с Шену, причем они каким-то образом почти всегда оказывались поблизости от речушки, на берегу которой произошло его столкновение с Атенаис.
Зрелища водного потока оказалось достаточно, чтобы воскресить в Роджере воспоминания о девушке, причем думая о ней, он всегда оправдывал ее поведение и осуждал свое. Роджер доказывал себе, что она вела себя в соответствии со своим воспитанием, в то время как ему не следовало прибегать к столь низкому способу мести. Тот факт, что Атенаис воздержалась от обвинения его в весьма серьезном, по французским законам, преступлении, он приписывал ее великодушию и христианскому милосердию, а то, что она воздала добром за зло, исцелив его раны, делало девушку в его глазах прекрасной мученицей, обратившейся в ангела-хранителя. Роджер уверял себя, что это было знаком прощения, и более чем когда-либо сожалел, что Атенаис уехала в Париж прежде, чем ему представился шанс на коленях умолять ее о снисхождении. С каждой неделей усиливалось его желание снова увидеть девушку; он был готов вынести любое унижение, лишь бы вернуть ее благосклонность. Но Париж был далеко от Бешреля, и надежда добраться туда казалась столь же несбыточной, как путешествие на Луну.
В конце февраля Роджеру приснился сон о Джорджине. В первый год пребывания во Франции он часто думал о ней, иногда с внезапным приливом физического желания, пробуждаемого воспоминаниями об их объятиях в башне, а иногда со стыдом, оттого что по собственной глупости не оправдал ее надежд. С течением времени Роджер вспоминал о ней все реже, но всегда с нежностью и благодарной памятью о проведенных вместе часах, когда они еще были детьми. В первые месяцы Роджер медлил с письмом Джорджине, надеясь, что позднее ему удастся сообщить ей о своих более значительных успехах, но его положение улучшалось крайне медленно и без сколько-нибудь заметных триумфов, поэтому он так и не дождался подходящего момента, чтобы откровенно поведать Джорджине о бестолковом начале своего пути, последующем унылом существовании и по-прежнему неопределенных перспективах.
Тем не менее во сне Роджер необычайно ясно видел Джорджину, яркие краски ее зрелой, чувственной красоты и почти ощущал теплоту ее дыхания на своей щеке. Темные глаза Джорджины возбужденно блестели, когда она взяла его за руку и быстро повела за собой. Он понятия не имел, куда его ведут, но видел, что держит в другой руке толстый свиток пергамента. Потом Роджер очутился в полутемной комнате, стоя перед маркизом и слыша голос Джорджины, доносившийся откуда-то сзади. «Отдай это ему, Роджер! – говорила она. – Это путь к твоему успеху».
Затем картинка потускнела, и Роджер проснулся, но еще минуту у него оставалось сильное впечатление, будто Джорджина стоит рядом с ним в темноте.
Окончательно пробудившись, Роджер мог вспомнить каждый миг своего сна и внезапно осознал, что свиток пергамента содержал доказательства прав на поместье Сент-Илер.
Маркиз сказал, что, когда работа будет завершена, Роджер должен известить его об этом, где бы он ни находился. Роджер не сомневался, что маркиз имел в виду письменное сообщение, хотя и не говорил об этом прямо. Ему пришло в голову, что его не будут порицать, если он интерпретирует слова маркиза как распоряжение о личном докладе. А это означало поездку в Париж, где он увидит Атенаис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180