Немножко сентиментальная, немножко восторженная. Коммунистка.
Следователь спросил, коммунист ли Михаил.
– Таких, как я, не принимают.
Немцы отсадили его от остальных пленных на сытный паек. Паек он съедал, но выступить перед пленными или по радио с обращением к своим братьям Крупновым отказался. Били, он терял сознание, а когда отлеживался, его снова били. Он объяснялся в любви и ненависти к Европе, где искрились остроты Вольтера, на духовном небосводе ее звездами сверкали пламенные очи Данте, ясные глаза Шекспира, веселые Гёте и страдальческие Достоевского… В Европе Дон-Жуан искал в каждой встречной женщине ту, которую он так и не мог найти, гётевский Фауст пытался перейти от мучительных раздумий к действию. Михаил говорил о самом сокровенном, не таясь, о философии, о величии, подлости, о мудрости и скудоумии. Но это главное для Михаила было пустяком в глазах следователя. Он хотел, чтобы Крупнов в газете похвалил «новый порядок».
Господин специалист по русской психологии смешил Михаила.
К смерти Михаил приготовился без особенного сожаления. В жизни было, пожалуй, больше неоправданных надежд, утраченных иллюзий, чем счастья. Выдуманная во многом любовь его – Вера – останется все такой же замкнувшейся в своем упорядоченном духовном мирке рационалисткой, независимо от того, вернется он домой или доконают его тут, в плену. Он хорошо отрепетировал свои две последние фразы перед смертью. «Смотрите, как умирают Крупновы! А у Круппов кишка тонка!»
Но ученый специалист по русской психологии счел Михаила не столь опасным для третьего райха, чтобы пропустить его через чистилище газовой камеры. После допросов и пыток его отправили на каменоломню в концлагерь.
После капитуляции Германии, попав как перемещенный в распоряжение американской администрации, Михаил рвался на Родину: исступленная жажда раскрыться перед родными, выслушать их верховный приговор не давала покоя. Тут он попал в лагеря, где зрячие руки сортировали бывших пленных. Когда одного из его знакомых отправили в Сибирь, Михаил решил, что рано или поздно его тоже шуганут туда. И он бежал из лагерей, с ожесточенном перечеркнув свою жизнь. Никого но винил в своей беде, кроме самого себя. Ничего отрадного Михаил не ждал от людей, как в детстве не ждал хорошего от мальчишек-драчунов, – стоял обреченно, как бы говоря: «А ну, покажи себя, скотина». Все это, как в горячке, рассказал Юрию.
Самым неразрешимым для Юрия была неопределенность в чувствах, мыслях и поведении брата: не считал себя виноватым и в то же время винился в чем-то таком, что якобы не подсудно с точки зрения обычных законов.
– Миша, переведи свои грехи на язык грубых фактов. Пока не касайся своих чувств, мыслишек. В них потом будем разбираться. Ну, за побег не погладят по голове. А еще?
– Тятю надо повидать… И Саньку. Ради этого приехал. Я благословлю судьбу свою: так надо. Выкипит, потом жить начну. А?
Этот измученный человек собирался жить и тем самым был близок Юрию. Это желание и вера в жизнь, пробивающаяся сквозь вихрь отчаяния, самоунижения, горечи, больше всего убеждали Юрия в невиновности брата. И он повел его к отцу. Теперь только внимательно нужно следить за тем, чтобы брат не запутал сам себя и не запутал отца, вдаваясь в крайности настроений, – он кипел, гаснул, снова вспыхивал.
Михаил обнялся с отцом, потом с Александром так обычно, будто вчера только расстался. Лене казалось, что брат все видит, как в воспоминаниях, не удивляется, что отец постарел, дом не тот. Сел за стол, лишь на мгновение как бы очнулся, а потом снова будто ослеп.
– Куда же я уйду от своих? От себя? Пусть потом хоть ссылка, хоть тюрьма, хоть пуля.
– Да за что же? – со сдержанным негодованием спросил отец. – В чем ты виноват? Не томи нас, Миша.
Выпив, Михаил с тоской сказал:
– Эх, если бы кто мог арестовать мои раздумья, мои муки! В мыслях я виноват. Других грехов не знаю. Саня, милый, поверь мне, как солдат солдату. Танк сгорел, прижали нас к Волге. Я прикрывал отход Рэма. Я рванул каршу, но она уже пустила корни в песок. Старая, а жить охота. Тут и схватили меня.
Михаил сбивчиво, с перескоками рассказывал о своей жизни в плену, будто умышленно подчеркивая сомнительные моменты.
– Моя беда в том, что я попал в плен, а не погиб. За это меня и будут перевоспитывать.
– Ишь, находятся чистоплюи – в плен попал, ах как это неловко! А что боевых товарищей при этом спасал, дела никому нет, – сказал Александр. – И тычут в глаза нашему брату: мол, такой-то герой застрелился, а не сдался. Истерики бессердечные. Не спросят, почему и при каких обстоятельствах в плен попал. Даже с точки зрения холодной арифметики мыслимо ли всем стреляться? Однако солдаты не психопаты. Знаешь, Миша, я сам пойду с тобой в ту комиссию. Заодно пусть и меня судят, ведь я был в плену целых пять часов, – сказал Александр.
Удивилась этому признанию одна Лена, а Юрий и отец только переглянулись. Михаил же, кажется, даже не слышал:
– Не верят человеку! В этом непростительный грех.
– Миша, я, твой отец, верю тебе. Только не думай так. И там не говори так.
– Да, не говори, – поддержал отца Юрий.
Тяжелое замешательство вызвали у Лены эти слова отца и брата. Впервые они советовали Михаилу скрытничать, и она поддакнула им, стыдясь за себя.
Михаил вышел из-за стола, горе кидало его из угла в угол. За многие годы молчания хотел наговориться вдосталь. Уголки толстогубого рта запенились, а он не мог остановиться.
Он сам не знал, когда и кто внушил ему прежде казавшуюся дикой, а теперь правомочной мысль, что в конце концов имеют основания покарать его – уж очень разношерстный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134