И прежде Валдаев никогда не ярился, не проклинал врага, не качал сокрушенно головой при наших промахах. Теперь в раскаленной атмосфере тяжелых сражений он сохранял все тот же «невоенный тон».
Чоборцов внутренне порицал его за эту холодную ученость, сознательно преувеличивал ее опасность для армии. Вот и сейчас Валдаев, как зерно на лопате, встряхивает огромный военный опыт народов, отвевает наиболее крупные зерна, с холодной зоркостью рассматривает: годится? И постепенно война и полководческая мудрость становятся обыденными, доступными какому-то обновленному пониманию Данилы. И 1941 год представлялся ему трагедией и для врага, именно битва под Москвой предопределила поражение немцев.
Воюющее человечество ничтожно мало изобрело военных доктрин, стратегий.
Малой кровью? Сколько было армий, столько желаний победы малой кровью. Стратегия Джекиллы, к ней склонялся Цезарь. Лобовые атаки – инстинктивное стремление варваров. Зимой мы эту тактику вдосталь применяли. Сейчас гитлеровцы доводят ее до того предела, за которым разверзается для них бездна. Мы знаем их наступательный дух. И мы дадим им веревку, чтобы они сами себя повесили. Обычный полководец всегда предпочитает известное неизвестному. А не лучше ли действовать в самых опасных условиях? Отходим мы к Волге с полным сознанием того, что делаем, каковы последствия.
Июньское совещание Ставки и Государственного Комитета Обороны решило об отходе войск на Волгу. А почему тогда приказ стоять насмерть? Как увязать его с этим решением? Отход – тактический момент, а презрение к смерти – дух армии.
– Страшная для немцев будет зима. Не уйдут они отсюда, – сказал Валдаев почти шепотом, прищурив вспыхнувшие глаза.
Закурил.
– Да так вот и живу, Данила Матвеевич, – дружелюбно продолжал он, улыбаясь. – Дураки говорят, что они учатся на собственном опыте, умные предпочитают учиться на опыте других. Собственная жизнь слишком коротка, маловместительна. Эпоха щедра противоречиями, с ухмылочкой подбрасывает на твои плечи один кирпич тяжелее другого. Не подгибаются колени? Ну, ну, неси, родимый, в наше время грех таить силу. Родина виновата перед нами только в одном, если вообще уместно слово «виновата»: она жестко потребовала от своих детей быстрейшего возмужания. Ее полководцами были двадцатилетние, в сорок лет Фрунзе уже лег на лафет в последний путь.
Мясистыми ладонями сжал Чоборцов свою большую голову, зажмурился, нависнув над столом, жевал мундштук папиросы. Дым выползал из широких ноздрей, обвивал задичавшие усы. Когда год назад его понизили, он затосковал, хотел сбрить усы, думал, что бритогубого реже будут узнавать и расспрашивать о причинах катастрофы. Потом, встав после попойки, пощадил усы, решив не маскировать своего несчастья. За год они поседели. В их скорбной обвислости читался упрек обиженного незаконно, которому не хватает сил осерчать так, чтобы обидчикам было не по себе. Теперь усы как бы плакали.
Валдаев похвалил дивизию. Ей еще представится возможность показать себя в защите Волги. А пока нужно отдохнуть, укомплектоваться…
Данила сказал, что его львы рвутся в бой. Генерал улыбался глазами:
– Сейчас ваши львы спят крепко, хоть ноги и руки отвязывай. Пользуйтесь случаем, отдыхайте. Потом в город с левого берега.
– Что ж, наверно, так и надо. Уж лучше бы на другой фронт, чем встреча со старыми друзьями – рабочими. – Чоборцов замычал, тряся головой. Чего он хотел и в то же время боялся, то и случилось.
– Я еще на дорожку рубану.
– Давай, старой. Будем живы, друже!.. Да, знаешь, тебе вернули часть отнятого: генерал-майор. Я не торопился сказать, потому что ты для меня был и остался генералом.
Чоборцов встал, засопел, краснея.
– Степан… эх, брат!
Чоборцов догнал свой штаб на марше. О присвоении генеральского звания он никому пока не говорил: неуместной была эта радость. Лишь на третьи сутки, когда головной полк вступил в большое приволжское село, он, подписывая приказ об отдыхе, исправил слова «комдив полковник» на «комдив генерал-майор».
И все-таки как далеко до той черты, с которой началось его несчастье и несчастье Родины. Год с лишком назад он был командарм, у него была семья, за спиной армии – огромная страна. Теперь он только комдив, одинок, впереди русская река, и река эта была Волга.
IV
На четвертые сутки марша батальон головного полка дивизии вступил в большое приволжское село Солдатская Ташла. Жители кормили солдат молоком, свежим хлебом, арбузами и дынями. Пожилые женщины горестно качали головами, глядя на измученных воинов. Но одна молоденькая вдова, разминая ногами глину, напустилась на Веню Ясакова, попросившего воды:
– Видно, здорово соленым накормил вас немец? Вояка разнесчастный. Кишка слаба против фрицев? А вона какой детина, хоть кобелей вешай!
– Утопись ты в своем ведре…
Женщина вылезла из глины, положила руки на саманную стену, а на руки круглый подбородок уперла.
– Ты, служивый, бреши, да не забрехивайся. А то как раз глиной рот залеплю.
Ясаков повернул от дома. Но тут женщина обеими руками вцепилась в него:
– На мой дом сел сизый орел!
Старая ее мать, угощая Ясакова квасом в доме, мудро подергивая ноздрей, спросила:
– Города-то оставляем врагу, чай не зря? Хитрим, чай? Лишь бы одолеть супостата.
– Одолеем, бабуся, – привычно заверил Ясаков. – Вот выпить нечего, это плохо. А насчет победы не сомневайся, считай, что в кармане лежит… На войне, бабушка, всякое бывает. Нынче они нас пятят, а завтра мы их саданем. Немец сейчас чумовой, его надо убивать по три раза каждого. Иначе вскочит и айда в атаку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134