Почти не летаем. Снег валит непрерывно. Иногда он кончается, но его сменяют туманы. Так они и чередуются. Кажется, этому не будет конца.
Черно в небе, черно на душе. Погиб Николай Черненко. Это случилось на третий день после новогоднего вечера, после его выступления, в котором каждое слово — безграничная вера в близость Победы. Вместе с ведомым он прикрывал Ил-2, когда тот корректировал огонь артиллерии. Его сбила зенитка, а может, и пулеметы. Даже на Иле опасно висеть над линией фронта. На бронированном Иле! А на Яке тем более. Каждая пуля, каждый осколок может обернуться бедой. Я говорил комдиву: «Нельзя посылать в такую погоду. На высоте пятьдесят-семьдесят метров летчик почти беззащитен. Его собьет любой автоматчик». «Надо», — сказал командир. Понимаю, что надо, но возможности тоже имеют пределы.
Гибель Черненко — рана в сердце каждого, кто его знал. Я видел, как плакали люди, техники. А мне и сейчас тяжело. Тяжело и обидно: летчик погиб без боя. Снаряд разорвался, и все — нет человека, нет боевого товарища.
На следующий день погода внезапно улучшилась. И так же внезапно, с утра — боевая команда:
— Готовность номер один!
Комдив позвал меня к телефону, спросил:
— Кто поведет группу?
Я никому не хотел уступать этот полет. Чувствовал: мне необходима разрядка, необходима схватка с врагом. Хотелось бить, жечь, уничтожать. Это было душевной потребностью.
— Сам поведу, — сказал я полковнику как можно тверже, чувствуя по тону вопроса, что он хотел бы оставить меня на земле.
Взлетели в составе шестерки: я с Василевским, Коротков с Кузнецовым, Иванов с Сорокиным. К линии фронта пришли на высоте около тысячи метров.
Выше висела облачность. Бомбардировщиков было штук тридцать: пять групп по пять-семь самолетов. С разворота мы вышли на первую группу, ударили сбоку. Тот, которого я «окрестил», загорелся, начал скользить, сбивать пламя. Все закричали, перебивая друг друга: «Горит! Горит!» «Соскучились, — думаю, — хлопцы, давно не видели горящего немца, вот и радуются, торжествуют».
Первая группа фашистов беспорядочно сбросила бомбы, пошла в разворот от линии фронта. Мы повторили атаку. Я боялся, что немцы уйдут в облака, но они не ушли, просто рассыпались, и бой принял очаговый характер. Около каждой группы завертелось по паре Яков.
На преследовании я сбил еще один «юнкерс». Сначала уничтожил стрелка, потом перенес огонь на кабину пилота. Он маневрировал: снижаясь, бросал машину с крыла на крыло, пока не упал.
Немцы ушли на запад. Развернувшись, мы возвращались в район, где начали бой. Собрались. Погода начала ухудшаться, горючее подходило к концу, и мы вернулись домой.
В том бою, как сообщила пехота, мы сбили семь самолетов противника.
Через день или два на точку приехал Подгорный и предложил мне ехать на курсы командиров дивизий.
— На шесть месяцев, — не спеша говорил командир авиакорпуса. Он всегда говорит не спеша и негромко, обдумывая каждую фразу. Это его манера. Подумав, добавил: — На целых шесть месяцев, товарищ Якименко. Поучитесь, отдохнете. Воюете с первого дня и все время без отдыха. — Высокий, прямой, генерал смотрел на меня снизу вверх и, покачиваясь на широко расставленных ногах, говорил: — По окончании курсов вас могут назначить на должность комдива, минуя должность заместителя. Это, скажу вам, заманчиво…
Предложение было весьма неожиданным, и, пока генерал говорил, я думал. Я думал о том, что скажут мне мои летчики, мои боевые друзья, делившие вместе со мной и радость побед, и горечь утрат. Особенно те, с кем летал, воевал с сорок первого года — боевое ядро нашей группы: Чувилев, Иванов, Воскресенский… фронтовые товарищи, родные и близкие люди. Что скажут они, что скажет мне моя совесть?
Примерно так же, как думал, и ответил Подгорному. И добавил, что оставить людей в такое горячее время, накануне новых боев, — все равно что быть дезертиром.
— Другого ответа я и не ждал, — сказал командир, — но я обязан был предложить, потому что пришла разнарядка.
Больше недели прошло после того разговора, а все никак не могу успокоиться. Неужели я так устал, что даже Подгорный заметил? Да нет, не устал, просто немного расклеился. Жалко Черненко! А еще потому, что мало летаем. Нет погоды. А летчик, если он летает от случая к случаю, расслабляется, расхолаживается. Полет летчику нужен как воздух, он бодрит человека, мобилизует его, прибавляет энергии.
Развеяться надо, отвлечься. А как? Может, на охоту сходить? То же самое советовал Рубочкин. И врач. Только в разное время. Впрочем… Они, наверное, договорились между собой. Договорились и бьют в одну точку. Приятно, конечно, когда о тебе беспокоятся, оберегают тебя. И неприятно — значит, тоже заметили.
Звонит телефон: Рубцов просит прийти в штаб подписать документы. Иду. Две недели назад по дороге было невозможно пройти, все было разбито автомашинами, танками. Теперь все ровно, все засыпано снегом.
Подписал документы, сижу. Заходит командир авиационно-технического батальона, человек, который нас кормит, поит и одевает, снабжает бензином и боеприпасами, готовит для наших машин стоянки… Вошел, пожимает мне руку.
— Привет, командир!
— Здорово, Ленька.
Капитан Иванов чудесный парень — заботливый, умный, душевный. Мы подошли друг другу с первого взгляда, дружим с первого дня, как только здесь приземлились.
— Скучаешь?.. Переживаешь… — говорит Ленька. — Полетов нет, так и делать нечего?
— Будешь скучать, — отвечаю, — хороший комбат раздобыл бы ружьишко, организовал бы охоту. Но ведь это хороший…
— Есть ружьишко, — улыбается Ленька, — только патронов маловато:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101