Но не все пилоты полка могут летать в сложных погодных условиях. Да и горючего, чтобы вернуться, пожалуй, уже не хватит. Значит, только вперед.
В эфире — ни звука. Молчат летчики. Боятся прослушать команду и просто живое слово. Представляю, как им тяжело в этом мешке из камня. Но я в них уверен: выдержат. Не растеряются, не бросятся в разворот. Кричу им, подбадриваю:
— Держитесь, друзья! Следите за впереди идущим. Горы скоро кончаются!
Проходит пять, десять минут… Силы уже на пределе, и вдруг будто упала стена. Впереди — залитая солнцем долина. Мой вздох облегчения, наверное слышали все. Командую:
— Подтянуться! Занять места в боевом порядке!
Собрались. Идем. Проходим над Брашовом, бреющим — над румынским аэродромом. И вдруг Ефименков, самый молодой из пилотов, будто водой окатил:
— Сажусь, мало горючего…
Все ясно. Ущелье прошел, и силы иссякли. Не верит теперь ни часам, ни прибору расхода горючего. Радио, конечно, не слышит, ничего, кроме аэродрома, не видит. Даже то, что на нем — румыны.
Так вот и бывает. Вроде бы все хорошо, все одинаково смелы, умеют оценить обстановку, драться в неравном бою, а вот оказались в условиях, по существу-то и мирных, но очень тяжелых, где воля и выдержка измеряются длительным напряжением нервов, и все — экзамен не выдержан. И, как правило, срывается тот, кто менее опытен.
Надо ли говорить, что у меня на душе? Спустя полчаса после посадки в Алба-Юлии, дозаправив машину горючим, снова иду на Брашов — надо выручать Ефименкова. Встаю над точкой в вираж, смотрю. Кажется, ничего не случилось. Ефименков в кабине, вокруг его самолета — толпа. Мирно стоят, спокойно. Подняли головы, смотрят. Захожу, пикирую прямо на них — стоят, не разбегаются. Понятно: румыны отвоевались. Выпускаю шасси, сажусь, ставлю свой самолет с Ефименковым рядом, мотор не выключаю. Он подбегает, прыгает ко мне на крыло.
— В чем дело? — спрашиваю. Он смущенно пожимает плечами.
— Побоялся, думал, не хватит горючего…
— Эх ты, — говорю, — так оскандалиться!
Коротко, в двух словах, ставлю ему задачу. Он быстро садится в кабину, запускает мотор. Рулим мимо остолбеневших румын, в паре взлетаем. Разворот. Бреющим несемся над стартом, переходим в набор высоты и — одновременно, в разные стороны — крутим восходящие бочки. В этот момент командую:
— Огонь!
Пушечный салют грохочет над румынским аэродромом.
Проходит тридцать минут, и мы в кругу боевых друзей. «Румыны больше не враги, — объявляет Миша Коротков, — войска прекратили военные действия против наших войск. Официально это случилось в момент, когда вы шли по ущелью…»
— Вот это тебя и спасло, — говорю Ефименкову, — иначе несдобровал бы. Но пусть это будет наукой для всех: нельзя принимать решений, не подумав, не оценив обстановку.
Молчат летчики — осуждают.
— Ладно, — говорю Ефименкову, — прощаю на радостях. Рассказывай, что видел.
О том, что попал к румынам, он понял только тогда, когда увидел кресты на Ме-109. Перепугался, но делать нечего, мотор уже выключен, а сам стоит у крыла. Румыны обступили его, что-то говорят на своем языке, удивленно смотрят на красный нос самолета, на пушки.
Один начинает вести разговор.
— Бельгорад, — изображает пальцами крест. — Харьков… — и опять — крест. — Днепро… Ой, ой, ой…
Понятно, думает Ефименков, группа «Меч» у Днепра немало свалила Ме-109.
Подходит другой, говорит:
— Рус… Ас. Ас. Яссы. Два туда, — и в землю показывает.
Голосом изображает гул самолета, руками — атаку «Меча».
Пришел какой— то начальник, — Ефименков понял это по знакам различия, по тому, как перед ним все расступились, — постоял, посмотрел на Як— 3 и сказал на чистейшем русском:
— Меч!
* * *
Мы господствуем в воздухе. Мы летаем с рассвета до темноты, помогаем нашим войскам. Они успешно идут вперед. За десять— одиннадцать суток овладели жизненноважными городами Румынии Плоешти и Бухарестом, разгромили вражеские группировки на юге, освободили Молдавию…
— Ваши предсказания сбылись, — говорит мне Рубочкин. — Помните наш разговор в первый день наступления, двадцатого августа?
— Саша, ты шутишь или всерьез? Разве могло быть иначе?
— Конечно, шучу, — улыбается Рубочкин. — Уверен, двадцатого августа так же, как вы, мне ответил бы каждый летчик, каждый механик. Это было желанием каждого.
— Чаянием каждого, — поправляю я Сашу, — а иначе и быть не могло.
На Венгрию!
Румыния больше не враг. Румынские летчики в сопровождении Яков, Ла-5 бомбят позиции немцев, искупают вину перед советским народом. Очередь за Венгрией. Удар наших войск нацелен на Будапешт. Жаркие воздушные схватки кипят над городом Дебрецен.
Мы в Араде, на стационарном аэродроме. Прибыл начальник политотдела дивизии, собирает людей на митинг. Несколько дней назад не вернулся из боя летчик Козлов. Раненый, он не смог довести самолет до своей территории, упал на вражеской. Враги наглумились над ним. Зверски избили, одели на голову «парашу» и бросили в поле. Наступая, наши войска подобрали его, узнали, кто он, откуда. Мы знаем Козлова. Раньше он летал на По-2, возил раненых. Потом попросился в наш полк. Я выпустил его на боевом самолете, он оказался хорошим воздушным бойцом, верным товарищем и уже командиром звена перешел к нашим соседям.
— Сильные люди никогда не унизятся до подобного, — сказал начальник политотдела дивизии, — святая месть будет нашим ответом врагу.
— Бить гадов! Нет пощады мерзавцам! Смерть гитлеровцам, — говорят, выступая один за другим летчики, техники, механики, и нет предела их возмущению, гневу.
Первый вылет по вызову с линии фронта. Возглавляю ударную группу из шести самолетов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101