кучи грязного снега лежали еще в сточных канавках и по ближним холмам, на Лаудановом валу и на Топчидерской горе. Несколько дней подряд дул восточный ветер вперемежку с южным, с утра до ночи гнавший низкие свинцовые тучи; не проходило вечера без бала в высшем обществе (дамы в бальных платьях, мужчины во фраках); не проходило дня, чтобы то один, то другой сотрудник «Штампы» не появлялся закутанный в шарф, с опухшим лицом, в гриппе. Дилберов во фраке, который при дневном свете уже блестел на локтях и коленях, вопреки своему обыкновению быть всегда чистым и выбритым после утреннего массажа, бродил по редакции развинченный, невыспавшийся, отекший. Репортер уголовной хроники Петрович тщетно лечил свою простуду «сербским чаем», сиречь подогретой и подслащенной ракией: простуда не только не проходила, но усиливалась, и так быстро, что Петрович совсем потерял голос. Бурмаз, обложившийся таблетками Вальда и пульверизаторами для холодной ингаляции, спешил вымыть руки раствором лизоформа, окончив просмотр рукописей этих болящих. Специальность каждого сотрудника существовала только в теории: так, сотрудник по внешнеполитическим вопросам писал о кризисе топлива, репортер по спорту — об убийстве из ревности; сотрудника, писавшего под псевдонимом «Меркурий» и «Экономист» передовицы по вопросам хозяйства и экономики, однажды послали на детский бал Общества матерей, тогда как двое желторотых, вместо того чтобы писать короткие заметки на темы дня, писали — один по вопросам театра, а второй по валютной проблеме. Даже Дилберов, пользуясь этой общей неурядицей, описал архиерейскую службу и процессию с водосвятием в праздник крещения. Правда, в описание были вкраплены «невинные лица и нежные профили наших магдалин, наших первых дам», которые «в религиозном, покаянном экстазе, в облаках благовонного ладана, горячо молились о прощении грехов, в то время как тела их еще ныли от последнего фокстрота». Но эти золотые узоры сексуальной прозы были вшиты в прочную ткань религиозной поэзии, где поют «небесные хоры», а митра на голове его святейшества патриарха сверкает драгоценными камнями. «В этой атмосфере, наполненной небесными голосами, блеском свечей и риз, мы почувствовали, как вместе с ладаном, легким туманом, возносящимся к темным сводам, возносились в наши собственные души в горячем порыве к творцу всей этой красоты. На службе присутствовали и набожно следовали за процессией многие видные представители нашей...»
Впрочем, не удивительно, что люди писали о вещах, в которых ничего не понимали. И Бурмаз как главный редактор знал не больше своих сотрудников и тем не менее был главным редактором. Удивительно было то, что «Штампа» выходила без каких либо видимых отступлений, продолжая придерживаться линии «серьезного ежедневного литературного органа». Это чудо было делом рук двух людей: Андрея и Байкича. Похудевшие, небритые, окруженные ножницами, бутылочками с клеем, чашками черного кофе, ворохом плохих рукописей, вырезками из иностранных газет, они резали, клеили, резали, вычеркивали, и на стол к Бурмазу попадал уже вполне приемлемый материал. Но случалось, что ни ножницы, ни клей не помогали. Чтобы не терять времени, Байкич устало звал незадачливого репортера — обычно недавно покинувшего гимназическую скамью поэта — и говорил ему:
— Расскажите то, о чем вы написали, йойкичу. Он это лучше изобразит. И постарайтесь понять, как это делается.
Байкичу уже не хватало времени как следует пообедать, поужинать или выспаться. В редакцию он приходил первым и оставался там до глубокой ночи. К своей работе он относился, как спортсмен, и боролся честно и благородно, по всем правилам. Это была ежедневная борьба, в которой должны были победить цвета «фирмы». Ценой любых жертв. Видя, с какой страстью он работает, Андрей начинал бормотать:
— Зачем ты тратишь столько сил? Ведь то, над чем ты сегодня мучаешься, завтра уже будет мертво. Только в провинции еще читают газеты двухдневной давности.
Но и сам Андрей работал в эти дни как машина. Его знания были неисчерпаемы; он за полчаса мог написать заметку на любую тему: о мосульской нефти, о сравнительной грамматике, о главных пунктах Версальского договора.
Беспощадный к себе, Байкич был таким же и по отношению к другим. Все силы нужно было объединить ради процветания газеты. Газета была божеством, которому следовало приносить в жертву и время, и семейную жизнь, и удовольствия, и собственную личность. Всяческая индивидуализация должна была исчезнуть, раствориться в единственном коллективном понятии: газета «Штампа». Она одна имела право выражать
свою волю, иметь свое лицо, свою индивидуальность. Ослепленный этой абстракцией, Байкич стал нагружать сотрудников (которым он, как секретарь, раздавал работу) все более и более трудными заданиями, не принимая во внимание соотношения между получаемым гонораром и тем, что от них требовала «Штампа». Он начал с того, что разогнал содружество «Ежедневные новости», которое месяцами безупречно функционировало, заседая в ресторане «Русский царь». «Штампа» должна была получать известия из первоисточника, а не из вторых рук. Но нарушать газетную традицию оказалось опасно: все младшие сотрудники отвернулись от Байкича. В редакции слышались ехидные замечания и намеки. Некоторые сотрудники решились и на прямое нападение. Но Байкич всего этого не замечал — настолько он ушел в секретарскую работу в первые недели своего назначения. Он, как и прежде, ко всем относился дружески, по-товарищески. Но товарищество — это одно, а дисциплина в работе — другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165