То здесь, то там сходились группы депутатов. Столкновения оппозиции с правительственным большинством становились все острее. Происходило нечто невероятное: большинство, принужденное покориться, учинило обструкцию. Был момент, когда два разъяренных депутата после краткой словесной перепалки обменялись несколькими ударами. Председатель ежеминутно прерывал заседание, что не только не умиротворяло толпу, а, наоборот, возбуждало. Заседание из дневного перешло в вечернее, а из вечернего в ночное. В тяжелом, спертом воздухе, в сизом тумане табачного дыма, проникавшего из коридоров, в монотонном гудении электрических вентиляторов, под белыми снопами ослепительно яркого света, лившегося с потолка, фигуры людей стали казаться усталому Байкичу призраками. Какие-то полоумные духи там внизу, в зале, творили что-то непонятное и бессмысленное, и только огромным усилием воли ему удавалось вернуться к действительности и осознать, что это вовсе не духи, а потные взъерошенные люди, осыпавшие друг друга отборной бранью; что там внизу самые обыкновенные люди, которые бьют кулаком по кафедре и до умопомрачения кричат: «Господа! Братья!»
Около одиннадцати часов Байкич заменил Марковаца у телефона, чтобы дать тому возможность закусить, а потом и сам прошел в буфет. Слабо освещенные коридоры были пусты; служители сидели на скамьях и дремали. Шаги отдавались так гулко, что Байкич машинально пошел на цыпочках. Чем больше он удалялся, тем невнятнее становился говор толпы. Когда он вошел в пустой буфет, его со всех сторон обступила глубокая тишина. Голос официанта, мывшего стаканы, показался Байкичу после всего этого шума каким-то потусторонним. Чтобы прийти в себя, он должен был встряхнуться и зажмурить на минуту глаза. И тем не менее буфет и официанта Байкич видел как в тяжелом сне, пугаясь их реальности. Тишина стала его тяготить. Он выпил стакан пива, съел полпирожка и торопливо вернулся на свое место. В зале все еще царило недовольство. Многие депутатские места были пусты. Но
где-то в глубине здания, очевидно, лихорадочно действовали телефоны, потому что ежеминутно на автомобилях подкатывали опоздавшие депутаты. Деспотович теперь стоял среди своих сторонников. Как и всегда в его присутствии, Байкич чувствовал себя словно заколдованным: он не мог оторвать глаз от этого высокого, слегка сгорбившегося с годами человека. Деспотович стоял, положив руки в карманы, и едва заметно улыбался из-под седых усов. От всей его фигуры, покатых плеч, крепко прижатых к бокам локтей и слегка наклоненной вперед головы веяло невозмутимым спокойствием и страшной, железной волей. По его позе можно было судить, что руки в карманах были сжаты в кулаки. Он стоял твердо, готовый к нападению. Так простоял он добрых полчаса, усмехаясь и оглядывая зал, а потом вдруг вынул часы, посмотрел на них и быстро, расчищая себе дорогу рукой, подошел к правой кафедре и взошел на нее легко, быстрым, юношеским шагом. Одной рукой он ухватился за борт кафедры (другая оставалась в кармане) и принял все ту же спокойно- вызывающую позу. Не обращая ни малейшего внимания на свист и крики — а свистела часть его собственной партии,— он окидывал скамьи внимательным и холодным взглядом. Кое-где он задерживал взгляд, словно хотел по лицам людей судить об их постоянстве. Смотрел он на лица, самые разнообразные лица, а видел другое: за этим человеком с багровой физиономией скрывался вексель; за тем тощим — скелет мертвеца; а за тем, что разинул свою красную пасть с золотыми зубами,— казенные леса на Таре. Там были рудники, здесь концессии, там размежевания, комиссии, поездки за границу, банки, подъездные пути. У этого вместо головы был насос для бензина фирмы Шелл, у того — насос фирмы Стандарт. За одним виднелась митра митрополита, за другим — четырехэтажный дом, за третьим — облигации займа для выкупа имений боснийских бегов и земельного займа. У самого незаметного, тихого, скромного вместо лица была семипроцентная блеровская облигация. Деспотович усмехнулся и в ответ на одно замечание бросил звонким голосом (Байкич никогда не слышал его в скупщине и больше всего был поражен этим звонким голосом, неожиданным для пожилого человека):
— Зачем вы мучаетесь, господа? Что бы вы ни делали, все понапрасну.
Со всех сторон к кафедре понеслись протесты, полные негодования и ярости. Старик не двинулся. В данную минуту дело шло о всей его политической будущности. Да что! Сколько же ждать? До каких пор быть всегда на втором месте? До каких пор безуспешно бороться против Солдатовича? Двадцать лет — срок достаточный. Двадцать лет борьбы, день за днем, неделю за неделей. В зале раздался свист. Левая рука в кармане сжалась еще сильнее.
— Вы сами себя освистываете!
Тщетно надрывался звонок председателя: в общем шуме его приглушенный и разбитый звук был едва слышен. Большинство депутатов покинуло свои места. Человек десять сгрудились около самой кафедры. Замечания и вопросы сыпались со всех сторон. Деспотович вдруг стал серьезнее. Рука так судорожно вцепилась в край кафедры, что побелели пальцы.
— Я здесь уже двадцать лет и полагаю, что имею такое же право высказать свое мнение, как некоторые господа, которых я вижу перед собой впервые.— Голос Деспотовича наполнил все уголки большого зала.— Вы, милостивый государь, мешающий мне говорить,— худым пальцем он уперся в грудь молодого человека, стоявшего на ступеньках кафедры,— вы еще сосали свои пальцы, когда я уже управлял судьбами страны, и я не могу позволить, чтобы именно вы мешали мне выполнять мои обязанности депутата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165